Когда Барбассон вспоминал ужасную смерть Барнета, он не уступал каннибалам в жестокости.

Несмотря на то, что тхуг был новичком в этом деле, рыбы было так много и приманка — бобы полусваренные в воде с терпентинной эссенцией, — так хорошо приготовлена, что каждая закинутая удочка приносила рыбу. Кишнайя объявил, что он наслаждается, как король, и скоро, пожалуй, сделается страстным поклонником рыбной ловли.

— Ладно! Скоро ты будешь ловить рыбу в Ахероне, — сказал по-французски провансалец.

Рыбная ловля шла прекрасно, и радость наполняла их сердца, хотя и по различным причинам. Они беседовали, как старые друзья. Кишнайя расспрашивал своего спутника о Сердаре и Нана-Сахибе, об их подвигах, о жизни, которую они вели в Нухурмуре, о борьбе, которую им приходилось выдерживать. Любопытство его было неистощимо; Барбассон со своей стороны очень любезно отвечал на его вопросы.

«Осужденному на смерть ни в чем не отказывают», — думал он про себя.

И он рассказывал о разных приключениях, о которых будто бы слышал и в которых Кишнайя также играл немаловажную роль. По прошествии целого часа проведенного таких разговорах, Барбассон подумал, что пора кончать; тхуг наполнил уже половину корзины, предназначенной для рыбы. Они говорили в это время о Барнете, и провансалец, бросив взгляд в сторону тени от дерева, чтобы убедиться, не испортились ли его приготовления, решил воспользоваться этим разговором.

— Ты все время рассказываешь мне о Барнете необыкновенные вещи, — сказал тхуг.

— О, это еще ничего — отвечал Барбассон, он был очень добр и отправлял на тот свет самых жестоких врагов таким образом, что они даже не подозревали, в то время как… а сами наверное замучили бы его.

— Ты удивляешь меня.

— Все было так, как я говорю… Хочешь, в доказательство расскажу тебе одну историю?

— Хорошо… Это очень интересует меня, а ты так хорошо рассказываешь.

— Это еще больше тебе понравится.

— Я уверен.

— Представь себе, — начал Барбассон, привязывая удочку, чтобы ничто не мешало его движениям, — один из самых ожесточенных врагов его попал ему в руки; негодяй считал себя погибшим и дрожал всем телом; убить человека в таком состоянии было не в характере Барнета; сердце у него было нежное. «Попади я к тебе в руки, — сказал он пленнику, — ты резал бы меня на мелкие кусочки и заставил бы страдать два-три дня, а я тебя прощаю».

— Какое величие души!

— Дослушай конца! Тот не верил ушам. «Помиримся и будем друзьями, — продолжал Барнет, — и чтобы скрепить этот разговор, пойдем позавтракаем вместе». За завтраком царило самое сердечная веселье; негодяй, считавший себя спасенным, обнимал колени своего великодушного врага. Барнет, одним словом, обращался с ним так хорошо, что тот сказал, будто лучше этого дня у него не было еще в жизни. За десертом и после кофе, — о, Барнет умел угощать, — оба отправились покататься в лодке; во время катанья Барнет, объясняя своему новому другу, каким образом моряки обращаются с парусами и как перевязывают их, взял веревку из кармана и соединил обе руки друга вот так…

Барбассон взял небрежно руки Кишнайя и положил их одна на другую, как бы демонстрируя свои слова.

— Он обвязал их веревкой, — продолжал он свой рассказ, — и сделал узел, называемый «мертвой петлей», потому что его нельзя развязать.

И провансалец проделал эту операцию над руками тхуга, который доверчиво подставил их ему.