— Боже мой, Люсиль, что ты сдѣлала? — вскричалъ онъ внѣ себя. Нѣжныя ручки дѣвушки моментально соскользнули съ его шеи, и милое личико ея вытянулось отъ невыразимаго смущенія: она посмотрѣла на него полуиспуганно, полусердито.

— Что я сдѣлала? — повторила она съ досадой и надувшись. — Я убѣжала. Развѣ это такъ дурно? — Онъ молчалъ и со страхомъ прислушивался, — теперь лучше не приходила бы его строгая мать. Ему казалось, что его сокровище, его кумиръ попалъ въ львиный ровъ.

— Пожалуйста, Феликсъ, не стой тамъ, какъ пораженный громомъ! — съ нетерпѣніемъ сказала Люсиль и сердито надвинула на лобъ соломенную шляпку. — Шутка не удалась, какъ я вижу, я думала, что это будетъ забавнѣе! Что касается меня, — она небрежно пожала плечами, — я могу уѣхать обратно, если не во-время попала.

— Нѣтъ, нѣтъ, — вскричалъ молодой человѣкъ; онъ порывисто прижалъ ее къ своему сердцу и покрывалъ ея нѣжное личико страстными поцѣлуями.

— Уфъ! — отряхнулась она, со смѣхомъ вырвавшись отъ него. Она бросила шляпу и носовой платокъ на столъ и откинула на спину длинный спустившійся на грудь локонъ.

— Ну вотъ, теперь ты опять умникъ, сокровище мое, — сказала она. — Если-бы ты вчера былъ у насъ! Что у насъ было, ты и представить себѣ не можешь!.. Мама телеграфировала, что свихнула себѣ ногу и потому не можетъ продолжать гастролей, что директоръ позволилъ мнѣ танцевать вмѣсто нея Жизелль въ балетѣ «Жизелль и Виллисы» и что я должна тотчасъ ѣхать туда… Я въ это время cидѣла на балконѣ и лакомилась вмѣстѣ съ какаду конфектами, которыя ты мнѣ привезъ; телеграмма произвела такой переполохъ, какъ бы лопнувшая въ домѣ бомба: горничныя, лакеи, даже кухонный персоналъ — всѣ бѣгали взадъ и впередъ и суетились, какъ муравьи.

Она закончила свое описаніе короткимъ мелодическимъ смѣхомъ и старалась снова прицѣпить свои золотые часики, которые она нечаянно быстрымъ движеніемъ выдернула изъ за пояса.

— Я бы желала только, чтобы ты видѣлъ бабушку, — продолжала она. — У нея опять невралгія въ лѣвой ногѣ и она сидитъ, какъ прикованная, въ креслѣ… Ты знаешь ея гордый властный взглядъ, внушающій уваженіе, а когда она начнетъ говорить о своемъ родѣ, о давно истлѣвшемъ маркизѣ Ружероль, мнѣ даже дѣлается страшно. Она снова пересчитала всѣхъ Генриховъ и Гастоновъ, кости которыхъ каждый разъ перевертываются въ могилѣ, сердито топала здоровой ногой и говорила, что мама глупо дѣлаетъ, отправляя меня, послѣдній отпрыскъ древняго рода, въ дорогу съ одной только Минной, глупой горничной — ну, a по моему совсѣмъ даже не глупо!

Она лукаво усмѣхнулась. При каждомъ ея неизъяснимо-граціозномъ движеніи звенѣли дорогіе браслеты на ея рукахъ, шуршало серебристое сѣрое шелковое платье, и сильный ароматъ розъ уже давно заглушилъ запахъ фiалокъ, распространявшійся отъ шкафа съ бѣльемъ.

Теперь она пытливо смотрѣла на молодого человѣка своими большими глазами, казавшимися то карими, то зелеными. Онъ стоялъ какъ бы въ оцѣпенѣніи, опираясь рукой на столъ. Забывъ и о грозномъ положенiи дѣлъ въ настоящую минуту и о томъ, что они въ комнатѣ смертельно оскорбленной имъ матери, онъ только слушалъ и смотрѣлъ на это цвѣтущее веселое существо, которое граціи такъ щедро осыпали дарами. Она прочла въ лицѣ его восторженное упоеніе и бросилась ему на грудь.

— Глупый Феликсъ! — сказала она и потрясла его за ухо. — Что съ тобой было, когда я пришла? A я пришла такая гордая своей блестящей продѣлкой, выполнить которую было не такъ-то легко… У меня вѣдь отъ мамы врожденная потребность прыгать, плясать, а больше всего слышать изъ тысячи устъ «браво», видѣть восторгъ тысячи глазъ — все это говорило во мнѣ, милый, громче, чѣмъ ты думаешь.