Перед высокими створчатыми дверями из красного родезийского тика слуга с поклоном пропустил его вперед. Дэниел прошел в комнату и остановился посреди кабинета на мягком ковре.

Таг Гаррисон поднялся из-за стола, и сразу же стало ясно происхождение его прозвища. Этого очень крупного и плотного-мужчину несколько стройнил лишь прекрасный костюм в тонкую полоску, скрывая недостатки грубо скроенного торса и слегка выпиравший живот.

Серебристая полоса коротко стриженных седых волос превращала его гладкую лысину в выбритую тонзуру монаха. Лицо, изрезанное глубокими морщинами, загорело там, где шляпа не защищала его от палящего тропического солнца. Чуть выдававшиеся вперед скулы придавали Гаррисону еще большую значительность, а за пронзительным взглядом его внимательных глаз скрывался недюжинный ум человека решительного и жесткого.

– Армстронг, – проговорил он негромко. – Рад, что вы не отказались от встречи.

Для столь могучего мужчины голос у Гаррисона оказался неожиданно мягким и вкрадчивым. Он протянул руку через стол, вынуждая Дэниела приблизиться и тем самым словно подчеркивая свое положение и значимость.

– А я рад, что вы пригласили меня, Гаррисон, – подхватил тем же неофициальным тоном Дэниел, давая понять, что и он знает себе цену. В глазах Гаррисона блеснул холодный огонек.

Обменявшись крепким рукопожатием, они несколько мгновений изучали друг друга, словно примеряясь, кто сильнее, а затем Гаррисон с улыбкой указал Дэниелу на мягкое кожаное кресло под картиной Гогена и повернулся к слуге: – Letta chai, Селиби. Вы ведь не откажетесь от чашки чая, Армстронг?

Пока слуга разливал чай, Дэниел разглядывал носорожьи рога у дверей.

– Такие трофеи увидишь не часто, – проговорил он, и Гаррисон, неожиданно поднявшись из-за стола, подошел к двери и с нежностью погладил один из них.

– Верно, – согласился он. – Не часто. Я совсем еще мальчишкой подстрелил их владельца. Преследовал его целых пятнадцать дней. Стоял ноябрь, и температура к полудню поднималась до 40 градусов в тени. Я гнал этого зверюгу по пустыне на протяжении почти трехсот километров. – Гаррисон в раздумье покачал головой. – В молодости мы иногда ведем себя как сумасшедшие.

– И когда становимся старше, совершаем поступки не менее безумные, – продолжил Дэниел.

– Да, вы правы, – хмыкнул Гаррисон. – Жизнь становится невыносимо скучной, если человек не склонен хоть к маленьким безумствам. – Он взял чашку чая, поданную ему слугой. – Спасибо, Селиби, закрой за собой дверь.

Слуга вышел, и Гаррисон вернулся за письменный стол.

– Вчера вечером я посмотрел по четвертому каналу ваш фильм, – начал Гаррисон.

Дэниел молча поклонился, ожидая, что он скажет дальше.

Гаррисон маленькими глотками отхлебывал чай. Тонкая фарфоровая чашка выглядела в его больших ладонях необыкновенно хрупкой. Это были руки бойца, покрытые шрамами, обветренные и потемневшие под африканским солнцем, руки, привыкшие к тяжелому физическому труду и жестоким мужским потасовкам. Костяшки на ладонях, казалось, припухли, но ногти тщательно обрабатывались маникюршей.

Гаррисон осторожно поставил чашку на стол и снова посмотрел на Дэниела.

– Вы ни на йоту не погрешили против истины, – заметил Гаррисон. – Ни на йоту.

Дэниел ничего не ответил, подозревая, что любой его скромный комментарий покажется излишним.

– Вы сняли действительность, очень верно ее истолковав. И сделали правильные выводы.