— Но ведь вы можете найти себе помощника? Какого-нибудь зарубежного ученого?

— Вы же видите, как обстоят дела в России. Плохие времена миновали, пришли еще худшие. Мы не знаем, куда двигаться — вперед или назад. Русские всегда считали себя цивилизованной и культурной нацией. Но страдания сделали нас грубыми, а бедность — слабыми. Мы вырождаемся. Люди голодают, как во время войны, им даже зарплату не выдают. Нет настоящего государства, настоящего порядка. Выживают мошенники и бандиты. В такие времена кто будет заботиться о книгах?

— Но вы же заботитесь…

— Moi? Но я — никто. То есть нет, неправда. Я — нелепая старуха, которая всю жизнь пыталась быть элегантной, как парижанка, быть такой, каким был Петербург. Я хотела жить среди картин и книг. Другими словами, я глупая женщина, которая отказывалась видеть правду и понимать окружающее.

— Я так не считаю.

— Это как вам угодно. Но вы своими глазами видите, что здесь творится. Каждое утро я наряжаюсь и еду сюда через весь город. Каждый день я пытаюсь заново отстроить свою библиотеку эры Разума. И каждый день сюда приходит с улицы какой-нибудь маленький Чичиков. У нас нет нормальной охраны, и он может пройти куда захочет и сделать что захочет. Если дверь закрыта — он заплатит кому-нибудь пять рублей и достанет ключ. Такие люди точно знают, чего искать. Они работают на иностранных коллекционеров: итальянских, американских… Они находят книгу или рукопись, переправляют ее за границу и наживаются на этом. А сейчас стало еще хуже. Сюда заходят дети с Невского проспекта, воруют книги и продают их иностранцам прямо на улице. Я собираю книги, а кто-то их уносит. Когда я нахожу новую книгу из библиотеки Дидро, кто-то приходит и забирает ее. Придет день, когда здесь ничего не останется. И библиотеки Разума не будет уже никогда. А я — я просто дура…

— Нет, что вы, не говорите так…

И тут, неожиданно для себя самого, я обнимаю эту симпатичную седую женщину, пахнущую «Шанелью», одетую от Пуаре, как минимум семидесятилетнюю. И я прижимаю ее к себе крепко и нежно и пытаюсь поцелуями осушить ее слезы…

30 (прошлое)

И вдруг наступил конец. Рождество с его пышными византийскими торжествами было и прошло; канул в северную тьму Новый год — и все переменилось. Будто празднества, на мгновение расцветившие небо, принесли с собой этот мрак, опустившийся на землю и накрывший ее, как накрывают ее ночь и снег. Последний лист календаря, который переворачивают здесь по-своему, не по-европейски, наконец перевернут, и на горизонте появляются новые создания — листы новой книги. Всю зиму снег валит непрерывно, обрушивается лавиной; он превращает улицы в белые пуховые перины; а по ночам показывает незабываемый балет — снежные хлопья медленно пролетают, кружась, мимо тысяч залитых светом окон зимнего Эрмитажа. Рождественский пост ознаменовался грандиозными гуляньями. Толпы, больше походившие на сборища черни: пьяная знать, надменные князьки, спотыкающиеся генералы — все ходили по театрам, смотрели рождественские пьесы и оперы, танцевали на публичном дворцовом балу в присутствии императрицы, выглядевшей тоже по-новому.

Здесь также все стало другим, и досюда добрался новогодний мрак. Не все в порядке в городе. Снег, сперва очистивший Петербург от осенней грязи, сейчас пленил, оккупировал его. Лошади скачут по улицам, а с морд у них свисают белые бороды. Моча под их копытами превращается в желтые кирпичи. Кареты поставлены на огромные полозья. Длинные сани с провизией волочатся через Ладожское озеро. Балтика замерзла намертво, и связь с Европой, на которую город так стремится походить, прервана. Философ совершил ошибку: в глубь России надо было ехать раньше, пока позволяла погода. Теперь же намело такие сугробы, что путешествие возможно только в случае крайней необходимости, а пожилому человеку с нежным организмом лучше от него отказаться вовсе.