Михаил Булгаков. В кафеКрасная корона – 2
Кафе в тыловом городе. Покрытый грязью пол. Туман от табачного дыма. Липкие грязные столики. Несколько военных, несколько дам и очень много штатских. На эстраде пианино, виолончель и скрипка играют что-то разухабистое. Пробираюсь между столиками и усаживаюсь. К столику подходит барышня в белом передничке и вопросительно смотрит на меня. — Будьте любезны, дайте стакан чаю и два пирожных. Барышня исчезает, потом возвращается и с таким видом, как будто делает мне одолжение, ставит предо мной стакан с желтой жидкостью и тарелочку с двумя сухими пирожными. Смотрю на стакан. Жидкость по виду отдаленно напоминает чай. Желтая, мутная. Пробую ложечкой. Тепленькая, немного сладкая, немного противная. Закуриваю папиросу и оглядываю публику. За соседний столик с шумом усаживается компания: двое штатских господ и одна дама. Дама хорошо одета, шуршит шелком. Штатские производят самое благоприятное впечатление: рослые, румяные, упитанные. В разгаре призывного возраста. Одеты прелестно. На столике перед ними появляется тарелка с пирожными и три стакана кофе «по-варшавски». Начинают разговаривать. До меня обрывками долетают слова штатского в лакированных ботинках, который сидит поближе ко мне. Голос озабоченный. Слышно: — Ростов... можете себе представить... немцы... китайцы... паника... они в касках... сто тысяч конницы... И опять: — Ростов... паника... Ростов... конница... — Это ужасно, — томно говорит дама. Но видно, что ее мало тревожит и стотысячная конница, и каски. Она, щурясь, курит папироску и блестящими глазами оглядывает кафе. А лакированные ботинки продолжают шептать. Фантазия моя начинает играть. Что было бы, если я внезапно чудом, как в сказке, получил бы вдруг власть над всеми этими штатскими господами? Ей-Богу, это было бы прекрасно! Тут же в кафе я встал бы и, подойдя к господину лакированных ботинок, сказал: — Пойдемте со мной! — Куда? — изумленно спросил бы господин. — Я слышал, что вы беспокоитесь за Ростов, я слышал, что вас беспокоит нашествие большевиков. — Это делает вам честь. — Идемте со мной, — я дам вам возможность записаться немедленно в часть. Там вам моментально дадут винтовку и полную возможность проехать на казенный счет на фронт, где вы можете принять участие в отражении ненавистных всем большевиков. Воображаю, что после этих слов сделалось бы с господином в лакированных ботинках. Он в один миг утратил бы свой чудный румянец, и кусок пирожного застрял бы у него в горле. Оправившись немного, он начал бы бормотать. Из этого несвязного, но жаркого лепета выяснилось бы прежде всего, что наружность бывает обманчива. Оказывается, этот цветущий, румяный человек болен... Отчаянно, непоправимо, неизлечимо вдребезги болен! У него порок сердца, грыжа и самая ужасная неврастения. Только чуду можно приписать то обстоятельство, что он сидит в кофейной, поглощая пирожные, а не лежит на кладбище, в свою очередь поглощаемый червями. И наконец, у него есть врачебное свидетельство! — Это ничего, — вздохнувши, сказал бы я, — у меня у самого есть свидетельство, и даже не одно, а целых три. И тем не менее, как видите, мне приходится носить английскую шинель (которая, к слову сказать, совершенно не греет) и каждую минуту быть готовым к тому, чтоб оказаться в эшелоне, или еще к какой-нибудь неожиданности военного характера. Плюньте на свидетельства! Не до них теперь! Вы сами только что так безотрадно рисовали положение дел. |
