В переулке какой-то парень спросил ее, который час, и Диана подумала, что надо бы поторопиться, если она хочет успеть поесть, однако официант, оказалось, ждал ее под платанами, пригласил и проводил на самое прохладное место. Есть, в сущности, не было никакого смысла, но в мире Дианы почти всегда подчинялись этому обряду, и Орландо утверждал, что уже пора, да и время надо было как-то скоротать. Она заказала какое-то блюдо и белого вина, ожидание было довольно долгим, хотя в кафе никого больше не было; не заказав кофе и не расплатившись, она уже знала, что вернется в музей — какая-то скрытая в ней темная сила побуждала ее к этому, — хотя лучше было бы принять все как есть и даже не удивляться, но если она этого не сделает, то будет корить себя до конца того жизненного этапа, когда все примет привычные очертания — музеи, отели и экскурсы в прошлое. И хотя сомнения ее не покидали, она понимала, что воспрянула бы разумом, как довольный пес, удостоверившись в окончательной симметрии, в том, что картина, висевшая в последнем зале, покорно воспроизводила последнюю комнату дома; да и все остальное нетрудно было бы прояснить, поговорив со служителем музея; в конце концов, тьма художников в точности воспроизводила свои модели, и немалое число столов осело в Лувре или Метрополитене, будучи сколками реальности, ставшей забвением и пылью.

Она не торопясь прошла два первых зала (во втором была пара, разговаривавшая шепотом, хотя никого, кроме них, там не было). Диана остановилась перед несколькими картинами и впервые почувствовала, что край луча задел и ее, как некая невозможность, которую она, находясь в пустом доме, отказывалась признать. Она увидела, что пара двинулась к выходу, и задержалась, чтобы остаться одной, прежде чем направиться к двери последнего зала. Картина висела на левой стене, нужно было дойти до середины зала, откуда изображенные на ней стол и стул с сидящей на нем женщиной были особенно хорошо видны. Как и тот человек с некоторых других полотен, изображенный со спины, женщина была в черном, однако сидела она вполоборота, так что можно было бы видеть ее профиль, если бы не каштановые волосы, падавшие со лба до самых плеч. Казалось бы, она ничем не отличалась от всего остального и вписывалась в полотно также, как и мужчина, который переходил с картины на картину; была элементом того же колдовского мира, проявлением единого эстетического волеизъявления. И в то же время в ней было нечто, что объясняло ее изолированность в отдельном зале. Кажущиеся подобия вызывали теперь иные чувства, и росла убежденность, что женщина отличается от человека с других полотен не только полом: левая рука, безвольно повисшая вдоль тела, едва уловимый наклон туловища, вес которого падал на невидимый отсюда локоть, — все это говорило Диане об отчужденности, куда более пронзительной, чем задумчивость или забытье. Женщина была мертва, ее волосы, висящая рука, неподвижность были насыщеннее и неизбывнее, чем все, что было на других полотнах: смерть была кульминацией тишины, одиночества дома и его обитателей, каждого из столов, теней и галерей.

Она не помнила, как снова оказалась на улице, на площади, как села в машину и выехала на раскаленную автостраду.