Я остался без семьи только четыре месяца назад, а Тэго и Малкольм друг с другом гораздо дольше. Родители Малкольма умерли при пожаре по вине какого то поджигателя, которого так и не нашли, но кем бы он ни был, Малкольм надеется, что он горит в аду за то, что забрал у него семью. Малкольм тогда был тринадцатилетним хулиганом, который не оказался нужен больше никому, кроме органов опеки (да и не факт, что им тоже). Мать Тэго бросила его еще ребенком, а папаша сбежал три года назад, когда не смог больше оплачивать счета. Месяц спустя Тэго узнал, что его папаня совершил самоубийство, и с тех пор пацан не пролил по нему ни единой слезы и даже не поинтересовался, как и где он умер.

Еще до того, как я узнал, что умру, я осознавал, что Плутону недолго осталось быть моим домом. Приближается день моего восемнадцатилетия, у Тэго и Малкольма тоже. У них обоих дни рождения в ноябре. Мы с Тэго поступили в колледж и решили, что Малкольм может пожить у нас в общаге до тех пор, пока не устроится сам. А теперь черт знает, что будет дальше, и как же тошно, что меня все эти проблемы уже не коснутся. Но сейчас Малкольм и Тэго со мной – и это главное. Они были рядом с того самого дня, как я попал в интернат. Всегда – и во время семейных праздников, и во время вечернего нытья – они были рядом, справа и слева от меня.

Останавливаться я не планировал, но все таки торможу, когда вижу церковь, куда приходил спустя месяц после несчастного случая. То были мои первые выходные с Эйми. Здание монолитное, с темно красными башенками и отделкой из грязно белого кирпича. Я хочу сфотографировать витражи, но, боюсь, вспышка все испортит. А впрочем, неважно. Если фотография достойна инстаграма, я все равно накладываю на нее классический черно белый фильтр. Проблема лишь в том, что вряд ли снимок церкви, сделанный рукой такого безбожника, как я, – лучшая последняя фотка для моих семидесяти подписчиков. (Хештег #вотужнет.)

– Ты чего, Руф?

– Это церковь, в которой Эйми играла для меня на пианино, – отвечаю я.

Она католичка, но мне свою веру не навязывала. Мы разговаривали о музыке, и я упомянул, что с недавних пор тащусь от классики, которую раньше часто включала Оливия, когда занималась. Эйми решила, что я должен услышать эту музыку вживую, и захотела лично ее для меня исполнить.

– Нужно рассказать ей о звонке.

Тэго дергается. Уверен, его так и подмывает напомнить мне, что Эйми хочет от меня отдохнуть, но ведь в Последний день это уже не имеет никакого значения.

Я слезаю с велосипеда и откидываю подножку. Далеко от парней я не отхожу, просто делаю пару шагов ко входу, и в этот миг из церкви выходит священник, сопровождающий женщину в слезах. Она постукивает кольцами на руке, кажется, с топазами. Похожие мама как то заложила в ломбарде, чтобы купить Оливии билеты на концерт в день ее тринадцатилетия. Должно быть, эта женщина Обреченная или знает Обреченного. Ночные смены в народе недаром называют «мертвыми», и сейчас это больше не шутка. Малкольм и Тэго вечно стебутся над священниками, которые сторонятся Отдела Смерти и его «нечистых сатанинских видений», но все таки круто, что некоторые священники и монахини работают с Обреченными далеко за полночь, отпуская грехи, крестя некрещеных и все такое прочее.

Если где то там есть Бог, как верила мама, надеюсь, сегодня он меня поддержит.

Я звоню Эйми. Шесть гудков, после чего включается голосовая почта. Я набираю еще раз – та же история. Пробую снова, и голосовая почта включается уже после трех гудков. Эйми не хочет со мной разговаривать.

Я набираю сообщение:

Мне позвонил Отдел Смерти. Может, и ты позвонишь.

Но нет, я не мудак и не могу это отправить.

Я исправляю:

Мне позвонил Отдел Смерти. Можешь перезвонить?

Не проходит и минуты, как раздается звонок. Обычная мелодия, а не сирена Отдела Смерти, от которой замирает сердце.