Он же к Данилке ехал. Он же сына хотел увидеть. И рассказать ему про Ниццу. Данила бы точно обрадовался, и не устоял перед искушением, и вцепился бы в мать с просьбой отпустить. Это было непедагогично, это был удар ниже пояса для Верки. Гера знал об этом, но устоять перед соблазном провести несколько дней с сыном он не смог.

Геральд приехал с самыми благими намерениями к своему бывшему дому. Позвонил с мобильного в квартиру. Никто не подошел. Он решил подождать немного и тут увидел свою бывшую жену…

Она была не одна! Она шла под руку с их участковым — бесцветным, бесстрастным малым, описать внешность которого Геральд бы точно не сумел, попроси его кто об этом. Верка висела у него на локте и ласково ему улыбалась. И выглядела при этом совершенно по-новому, совершенно не так, как в их прошлой жизни. На ней была коротенькая курточка и брючки в обтяжку, а еще каблуки, и еще эти ее чертовы волосы… Они свободно падали ей на плечи, и ветер играл белокурыми прядями, делая его бывшую жену совершенно неузнаваемой и такой волнующей. Да что там греха таить! Когда он издали увидел эту парочку, то в первое мгновение не узнал в женщине Веру. Просто походя отметил, что эффектную даму подцепил себе их районный мент, а потом… Потом он едва не задохнулся от острого приступа той самой лютой ненависти, которой жил все эти минувшие два года.

— Брюки ей понравились, мать ее! Я тебе покажу брюки, гадина!!! — выплевывал с подвыванием Геральд, пытаясь разорвать на бывшей жене пояс от брюк.

Пояс не поддавался. Он всегда покупал ей только самое дорогое и самое лучшее. Пуговица, и та не желала уступать, что уж говорить о Верке. С красным и потным лицом, всклокоченными спутанными волосами, она отбивалась от него, что было сил и… молчала. Не кричала, не умоляла отпустить ее, не угрожала и даже просто плакать она не могла. Молча и отчаянно старалась отпихнуть своего бывшего мужа, который, словно безумный, пытался стащить с нее брюки, перед этим разорвав на ней тонкую батистовую рубашку.

Она разомкнула губы лишь однажды. Когда уже трудно было сделать хоть что-то. Когда все человеческое было утеряно им безвозвратно. Когда все самое гадкое и плохое было им уже сказано. И когда на ней не осталось ничего из одежды.

— Опомнись, я прошу тебя, — простонала тогда Верочка и заплакала. — Я прошу тебя, опомнись.

Он не слышал ее. Или не хотел слышать. Он поставил ее на колени прямо посреди их бывшей кухни. Голую, истерзанную, плачущую…

— Сука! Сука… Грязная лживая сука, — повторял он словно безумный с каждым грубым своим движением. Хватал ее за голые бедра, больно дергал за волосы, заставляя вскидывать голову, впивался зубами в ее шею и снова с сумасшедшей ненавистью шептал: — Гадина, мерзкая тварь… Грязная, лживая, дрянь… Увижу еще тебя с кем-нибудь рядом, убью! Так и знай, я убью тебя, если что-то узнаю! Мужика ей захотелось! Получай его…

Потом он застонал протяжно, совсем не так, как бывало это прежде, и оттолкнул ее от себя.

— Убирайся, — процедил он сквозь зубы. — Видеть тебя больше не желаю, дрянь.

Ей было стыдно… Боже, как ей было стыдно! Даже боль, которой отзывалось ее тело на каждое движение, не была такой сокрушительной, как стыд.

Верочка собрала с пола свою одежду, прижала комком к груди и, занавесившись от Геральда волосами, проскользнула из кухни в ванную. Он сидел на полу, облокотившись о стену, и с мрачным торжеством наблюдал за ее неуклюжими передвижениями.

Что о себе возомнила эта баба, в конце-то концов? Что она без его помощи и материальной поддержки? Учительница сраная со сраной копеечной зарплатой, которой едва хватит на то, чтобы расплатиться за квартиру. Она же трех дней не просуществует без его дотаций, а они щедрые, весьма щедрые.