— Ну? — спросил его зверец. — И че?

— Я, понимаете… — залепетал Антошку, ужасно стыдясь своего все еще пискливого голоса и жалкого самооправдания. — Я, видите, решил немного полетать… да… и вот прилетел.

— И че? — снова спросил зверец.

У всякого зверца перед тем, как он переходит к решительным действиям — будь то ужин или просто легкое избиение слабейшего, — есть обычай поговорить, потянуть время, чтобы жертва от страха достаточно размягчилась и не представляла трудностей при последующем пищеварении. Но словарный запас зверцов ограничен, и потому они редко выходят за пределы магической фразы «И че?».

— Ниче, — сказал зверек еще тише. — Летел и вот прилетел. Я пойду теперь, да?

И он повернулся было, лихорадочно пытаясь при этом вспомнить, в какую сторону надо идти (снизу-то все выглядит совсем не так, как сверху), но его остановил резкий окрик:

— Стоять!

Может быть, припустись зверек со всех лап, это его и спасло бы, хотя в темном зверцовом лесу, да еще ночью, наверняка нашлась бы на его бедную душу какая-нибудь другая нечисть. Но бегать Антошка считал все-таки ниже своего достоинства. Он покорно остановился и уставился в землю.

На крик товарища постепенно стали сползаться другие зверцы, для которых нет большего наслаждения, чем групповое глумление.

— Это че? — спросил один из них у того, первого, который обнаружил нашего героя.

— Прилетел вот, — кивнул первый зверец на Антошку.

— На крыльях, че ли? — сострил второй зверец, и прочие захохотали. У зверцов простой, здоровый юмор, столь присущий гармоничным, цельным натурам. Веселее всего им становится, если кто пукнет. С особенной радостью они принялись наступать толстыми, когтистыми задними лапами на уцелевшие Антошкины шарики. Шарики жалобно лопались. Зверцы оглушительно хохотали.

«Так вот и меня», — подумал Антошка.

— Он че, не видел, че ли, куда летит, или че? — спросил третий зверец.

— Да че они видят-то, у них вся рожа мехом заросла, — сказал четвертый.

Снова грянул отвратительный, визгливый хохот с шакальими обертонами. Шерсть у зверцов, как уже было сказано, короткая и жесткая, и потому они ненавидят все пушистое.

— И че с ним делать?

— Отпустите, говорит. Не буду, говорит, — соврал первый зверец, хотя Антошка не говорил ничего подобного.

Последовавший взрыв хохота был громче, дольше и омерзительнее двух предыдущих.

— Конечно не будет, — стонал, катаясь по земле, самый молодой зверец — из тех, что еще не участвуют в жестоких развлечениях старших, но охотно подзуживают их и измываются над жертвой громче прочих. — Конечно не будет! Он теперь вообще ничего не будет! Шашлык из него будет! Во дурак, а?

— Сам ты дурак, — громко и решительно пискнул Антошка, и среди общего хохота тот из зверцов, что выполз на поляну вторым, вдруг быстро подкатился к Антошке и бросил через толстое зверцовое бедро.

— Рот закрой, — сказал он с типичным для зверцов стремительным переходом от добродушного якобы веселья к суровой крутизне. — Развякался. Не у себя дома.

Это зверек понимал очень хорошо. Родной зверьковый городок представлялся отсюда недосягаемо милым местом. Он попытался встать, но сильно получил под дых и рухнул снова.

— Че делать-то с ним? — спросил первый зверец.