Оставалась, конечно, надежда на побег, но слабая. Был у Антошки кое-какой план: когда его в последний раз мутузили, он краем заплывшего глаза приглядел недалеко от своей ямы старый пень с глубокой трещиной: если бы привязать к концу припасенной лианы что-нибудь тяжелое, да как следует метнуть… вполне вероятно, что лиана застрянет, зацепится, и тогда он спокойно себе вылезет. Надо только куда-то деть Буха, а это, может быть, даже реально…

В последнюю ночь (Антошка ни секунды не сомневался в том, что она последняя) он предпринял было попытку расположить Буха к себе и усыпить его бдительность, чтобы под каким-нибудь предлогом на полчасика услать. Бух был той ночью — надо сказать, одной из последних теплых августовских ночей, с крупными косматыми звездами и пением цикад, — в элегическом настроении, которое иногда посещает даже зверцов. Конечно, зверцы не поют любовных песен, но некоторые примитивные чувства им все же знакомы.

— Ох, дико, дико, — бормотал и причитал караульный зверец, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Да чего дико-то? — спросил Антошка. — Чего ты воешь, спать не даешь?

— А ты ваще молчи, фуфло, — крикнул Бух. — У меня это… любовь у меня.

— Ну и что ж тут дикого?

— Да не дико, а Дика! — окончательно разозлился Бух. — Зверку мою так зовут. Полностью Эвридика, а так — Дика.

(Как мы помним, зверки дают друг другу красивые и звучные имена, чаще всего не понимая их истинного значения. Так, одна из них в честь известной оперы назвала свою дочь Травиатой, сокращенно Травкой, что на самом деле в переводе с итальянского означает «падшая зверка», то есть дальше некуда.)

— А хочешь, я тебе портрет твоей Дики сделаю? — спросил Антошка. — И будет она всегда с тобой.

— А можешь? — недоверчиво спросил Бух. Как всякий истинный зверец, он был уверен, что живое существо должно уметь что-нибудь одно — или бить всех по голове, или плести силки.

— Да запросто! — воскликнул Антошка. — Мы знаешь какие ловкие? Мы можем так, что она будет совершенно как живая! Я тебе выжгу, хочешь?

— Я тебе сам выжгу! — заорал Бух, не знавший, что выжигать можно не только по другому существу, но и по дереву.

— Ну, не хочешь выжигать — из дерева вырежу. Только мне посмотреть на нее надо. Иначе непохоже выйдет.

— Так че ж я, к ней тебя поведу? Кто ты такой, чтобы к ней ходить? Она знаешь какая? Она… ваще! — сказал зверец, выражая тем самым высшую степень восхищения.

— А зачем мне к ней ходить? Ты ее сюда приведи, я и вырежу. Один раз взгляну — и готово. Хочу тебе напоследок приятное сделать, а то наутро, сам знаешь, кранты мне могут прийти. Очень даже запросто. А ты мне полюбился, привык я к тебе за это время…

Зверцы, как знают все зверьки, чрезвычайно падки на лесть. Сентиментальности они лишены, но жалость к себе им знакома, а уж восхищаться собой они готовы во всякое время и под любым предлогом.

— Да, я парень справный, — заметил зверец, сообразив, что если уж несчастный узник так к нему привязался, то какие же чувства должна к нему испытывать Дика! — Валяй, сбегаю, приведу… Поздно, правда. Да ведь завтра-то уж совсем поздно будет, ежели тебя наши порешат. Ничего, не прынцесса. Проснется. А наколку мне сможешь сделать с нее?

Зверцы очень любят покрывать себя наколками и татуировками, что означает у них высшую доблесть: чем больше наколок, тем более ты крут.