Она была прибита над письменным столом, там, где чаще всего вешают портреты детей,– прибита совсем недавно: следы в штукатурке были еще свежие. Почти немая карта – на ней не было нанесено ни городов, даже самых крупных, ни границ государств; маленькие стрелки не отмечали магнитных склонений, даже масштаба указано не было; единственное, что на ней имелось,– это местоположение концентрационных лагерей: Нейенгамме и Бель-зен – на севере; Дахау и Маутхаузен – на юге; Треб-линка, Собибор, Майданек, Бельцек и Освенцим – на востоке, и в центре – Равенсбрюк, Заксенхаузен, Кульмхоф и Гросс-Розен.

«Они передо мной в долгу»,– внезапно пронеслось у Тернера в голове. Они передо мной в долгу– Боже милостивый, какой же я дурак! Пустоголовый, тупой идиот. Вот что ты крал, Лео,– ты приходил мародерствовать среди трупов своего собственного загубленного детства.

– Ступайте. Если вы мне понадобитесь, я вас позову,– сказал Тернер, тяжело опершись рукой о полку, и поглядел на Гонта невидящим взглядом.– И никому ни слова: ни Брэдфилду, ни де Лиллу, ни Крабу – никому, понятно?

– Я не скажу,– пообещал Гонт.

– Меня здесь нет. Я не существую. Я не появлялся в посольстве сегодня вечером. Вы меня поняли?

– Вам бы надо сходить к врачу,– сказал Гонт.

– Пошел к чертовой матери.

Он пододвинул стул, сбросил на пол подушку и присел к письменному столу. Подперев голову рукой, он ждал, когда комната перестанет качаться у него перед глазами. Он был один. Он был один, как Гартинг, в комнате, наполненной крадеными вещами, и жил он сейчас, как Гартинг,– жил во времени, взятом взаймы, и, как Гартинг, охотился за сокрытой истиной. Возле окна был водопроводный кран, и, набрав воды в электрический чайник, он включил его и прислушивался, пока чайник не зашумит. Возвращаясь к столу, он споткнулся о лежавшую на полу зеленую сумку. Она была величиной с небольшой портфель, но более твердая, прямоугольной формы, из очень плотной синтетической кожи, из какой делают коробки для игральных карт и кобуры; углы были окованы тонкой сталью; возле ручки – инициалы королевы; замок был сломан, и сумка пуста. «Разве все мы не делаем то же самое – ищем там, где нечего искать?»

Он был один на один с этими папками и с запахом сырости, прогретой теплом электрического камина, со слабым, безжизненным дуновением пластмассового вентилятора и глухой воркотней закипающего чайника. Он начал медленно переворачивать страницы. Некоторые из папок были очень старые – те, что лежали, снятые с полок; записи – частично на английском языке, частично – на немецком, жестким готическим шрифтом, острым, как колючая проволока. Имена собственные возвышались над строчками, точно атлеты,– сначала фамилия, затем имя, под ними всего несколько строк, а внизу – торопливо проставленная подпись, санкционирующая окончательное решение чьей-то судьбы. Папки, лежавшие на тележке, были, наоборот, совсем новые, бумага гладкая, хорошего качества, в подписях под протоколами мелькали знакомые фамилии. И несколько скоросшивателей с регистрацией входящей и исходящей почты.

Он был один, он стоял в самом начале пройденного Гартингом пути – только его следы могли составить ему компанию да шорох воды в трубах за дверью, столь же унылый, как шарканье деревянных колодок по доскам эшафота. «Они тоже спят стоя, как лошади?» – вспомнился ему голос Хейзел Брэдфилд. Он был один. «И то, что он нашел там, внизу, тоже помогло ему вернуться к жизни».

– Я сдаю смену Биллу Сатклифу,– как бы между прочим, но намеренно громко сказал Корк.– Вам больше ничего не нужно? Мы вскипятили чайник, может, выпьете с нами чашечку?

– Все в порядке,– слегка заплетающимся языком пробормотал Медоуз, резко выпрямляясь в кресле.