Слова вёртким, не пойманным воробьём сорвались с губ, и прикусывать язык стало слишком поздно. «Сначала ты сама реши, кто ты на самом деле», – бабушкин голос отдавался в душе мучительным эхом. Даже изворачиваться и сочинять небылицы больше не хотелось. Узнают правду – так узнают, будь что будет.

«Это как?» – удивлённо захлопала куцыми светлыми ресницами Берёзка.

«А так, – вздохнула Цветанка, непомерно уставшая от лжи. – Не парень я. Родилась девицей, но девицу-вора братство не приняло бы на равных… Вот я и притворяюсь. Но не только из-за этого. Бабья доля не по нраву мне, гордая у меня душа. Баба мужу подчиняться должна, а я в подчинении жить не могу, свободу ни на что не променяю. То, что соседи бают про меня – мол, могу становиться то девкой, то парнем – это всё брехня, я даже волхвовать, как бабушка, не умею. Выдумки всё это и домыслы людские, но мне они на руку».

Берёзка выглядела такой потрясённой, что Цветанка удивилась: неужели у той за всё это время ни разу не появилось хоть малюсенького подозрения?

«Ну, смотри», – вздохнула она обречённо.

Чтобы развеять все сомнения окончательно, она на глазах у Берёзки разделась догола, быстро, резко и сердито срывая и отшвыривая от себя одежду. Портки повисли на кусте смородины, рубашка раскинула рукава в стороны на зелёном пушистом ковре травы, шапку Цветанка бросила оземь и вызывающе встряхнула волосами. Ничему не удивляющееся солнце обняло её плоскую, сухонькую и мальчишески-угловатую фигуру, а Берёзка залилась сплошным яблочным румянцем, до самых глаз закрыв лицо задрожавшими пальцами.

«Ну, видишь? – усмехнулась воровка, не стыдясь наготы и не пытаясь ничего прикрыть руками. – Ты ж не слепая – давно, поди, приметила, что при вас я одёжи никогда не снимаю… Неужто тебя это не навело ни на какие мысли?»

«Ты же сам… сама… сам… – запутавшись, забормотала Берёзка, – сказал… что у тебя рубцы уродливые от ожогов по телу, оттого ты и не хочешь раздеваться…»

Честно признаться, Цветанка и сама часто не могла удержать в памяти всех своих небылиц и уловок. Это объяснение она и уж и позабыла, но теперь это не имело значения.

«Никаких ожогов нет, гляди, – Цветанка повернулась вокруг себя. – Обманывала я всех, и от лжи этой, признаться, устала. Но девкой быть не хочу, другой у меня норов. Девке молчаливой, скромной да покорной быть надлежит, а я – отчаянная головушка: и язык свой сдерживать не подумаю, и в морду дам, да и ножиком, ежели надо, пырну. Обратной дороги мне уж нет: коли откроюсь всем, придётся мне жить с недоброй молвой о себе, и никому не докажешь, что я такой же человек, как мужчина – ничем не хуже. Мужчиной быть выгоднее, а бабу даже за человека не считают. Женщина дешевле коня и чуть дороже собаки. Ты будешь с этим мириться? Наверно, будешь… А вот я – нет. Ни за какие коврижки».

Умолкнув, Цветанка принялась неторопливо одеваться – устало, с ленцой и безразличием. Ей и правда стало на всё плевать. Ветер сочувственно гладил спину, а смородина источала своё цепляющее сердце и душу, ласковое и тёплое благоухание. Весна отстранённо наблюдала с небесной высоты… Наверно, всё это казалось ей суетой. Одежда снова скрыла и без того не слишком-то женственное, сухопарое тело Цветанки: маленькую грудь под просторной рубахой было не отличить от мальчишеской.

«Не знаю, зачем я тебе всё это говорю… – Завязав портки, Цветанка опустилась на траву. – Сомневаюсь даже, что ты поймёшь меня. Ты – не такая, как я. Что ещё сказать? Ну… Не болтай о том, что ты услышала и увидела сейчас. Мне ещё жить в этом городе».

Солнцу, небу и смородине было всё равно, кто Цветанка на самом деле: они принимали её любой, и за это она не могла не быть им благодарной.