— Откуда у тебя эта штука?

— Какая штука?

— Шарф.

— Вот этот? Он у меня уже давно.

Заметить мамину ложь было так же легко, как и ее синяки. Она никогда не носила шарф при Лу, надевая его только после того, как выходила из дома, а перед тем как вернуться, снимала и прятала в карман. Майк знал, что шарф вместе с альбомом для фотографий она хранит в подвале в коробке с надписью «Для шитья». Однажды ранним утром в субботу, после того как Лу ушел на работу, Майк застукал ее в подвале, когда она вынимала шарф из коробки — из того же потайного места, где хранила и свой альбом.

Она прочла в его глазах вопрос и ответила:

— Этот шарф подарил мне отец, на наше последнее Рождество в Париже. Я просто не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

— В Париже, значит. О-ля-ля!

Улыбнувшись, она положила журнал ему на колени и показала на цветную фотографию, где был снят зал старинной церкви. Стены из потрескавшегося белого мрамора казались высотой в милю, а на куполе была нарисована потрясающая картина, на которой Иисус Христос раскрывал миру свое сердце.

— Это церковь Сакре-Кер, — с гордостью пояснила мать. — C'est l'endroit le plus beau du monde.

Когда мать разговаривала на своем родном французском, он слушал, как слова скатываются с ее языка, и она казалась ему экзотической молодой женщиной, которую он случайно увидел на одной из черно-белых фотографий, вклеенных в ее альбом. Иногда, оставаясь дома один, он спускался в подвал и внимательно рассматривал фотографии своих дедушки и бабушки, друзей матери, ее дома — всего того, что она оставила в Париже, когда переехала сюда. Ему казалось, что те люди одевались, как особы королевской крови. По ночам Майк лежал в постели и мечтал о войске парижан, которые когда-нибудь непременно явятся к нему домой и спасут его самого и его мать.

— Снимки довольно посредственные, — сказала она и придвинулась ближе. — Еще когда я перешагнула порог этого храма в первый раз, то сразу поняла, что Бог действительно существует и что он способен чувствовать и наполнить тебя любовью. Но для этого ты должен верить, Майкл. Это самое главное. Даже если жизнь несправедлива к тебе, ты должен помнить, что надо держать сердце открытым для любви Господа.

— На фотографии видны горгульи.

— Это Нотр-Дам. Замечательно, не правда ли?

— Горгульи на церкви… Должно быть, это самая крутая церковь на свете.

— Майкл, тебе никогда не хотелось узнать, что происходит за пределами Белхэма?

— Да нет, — отозвался он, не сводя глаз с фотографии, на которой была запечатлена еще одна горгулья — с оскаленными клыками, готовая обрушиться с небес и в клочья разорвать грешников, посмевших переступить порог храма.

— Ты не любопытен?

— Нет.

— Почему?

Майк пожал плечами, переворачивая страницу.

— Здесь есть все, что я знаю. Холм, «Пэтриотс» и все мои друзья.

— Ты мог бы обзавестись новыми.

— Но не такими, как Дикий Билл.

— Что ж, Уильям и впрямь оригинал, надо отдать ему должное.

— Папа говорит, что вся проблема Парижа в том, что там полно французов.

— Твой отец не слишком храбрый человек.

Майк резко вскинул голову, отрываясь от журнала.

— Но он воевал во Вьетнаме, — сказал он, не очень понимая, почему защищает отца. Майк не знал, что значит «воевать во Вьетнаме» — или, точнее, представлял себе это весьма туманно.