- Ты ж сам говорил, батя, грех это…

- Ох, Янка, - приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, - допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну как он один из них?

- Он не может быть дурной, - возразила Янка. - Смотри, молодой какой…

- Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.

Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.

- Зачем его - в лодку?..

- Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, - сказал отец, запаливая цигарку. - Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним - где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.

- Что он им плохого сделал?

- Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.

Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.

Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.

Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:

- Тебя как зовут?

- Янка.

- А меня - Никодим.

- Ты городской? - с замиранием сердца спросила она.

- Городской.

- А что сейчас в городе?

- Разруха. Голод. - Он поморщился. - А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.

- Кому?

- Голодающим рабочим.

- У нас нет зерна, - сказала она. - Только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?

- Но в городе голодают, - сказал он возмущенно. - А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.

Он взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.

- Это ты ничего не розумиешь, - сказала она сердито. - Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?

- Наборщиком.

- Это что такое? - Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.

- Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.

- У нас грузила из свинца, - сказала она. - И ничего они не вредные. А зачем буквы?

- Чтобы печатать книжки. Газеты.

- Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?

- Есть буржуазная литература, - сказал он непонятное, - а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И статьи товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?

- Нет. - Она удивилась. - Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.

- Ну вот, у него есть печатная книга…

- Вовсе нет. У него писаная книга. Так и называется - Писание. Потому что от руки писано.

- Вы тут какие-то совсем отсталые, - сказал он. - Я видел, у тебя в хате в красном углу сплошное мракобесие.

- У нас нет никаких бесов, - обиделась она. - У нас святые висят. Святой Николай, и Прасковья, и святой Христофор… Пойдем, пойдем, я тебе покажу.

Она взяла его за здоровую руку и потащила к дому. Он вежливо вытер ноги о половичок, но мама, которая месила тесто, все равно поглядела на него неодобрительно и поджала губы. Под иконами теплилась лампадка, а над святой Прасковьей висело расшитое полотенце, все как положено.

- Это и есть мракобесие, - сказал он укоризненно, уже когда вышел на крыльцо. - Один обман. Поповщина. Иконы - это и есть мракобесие. Как можно молиться человеку с собачьей головой?

Она торопливо перекрестилась.