Нет, мне, по-моему, не на что жаловаться, если подумать хорошенько. Бывает, людям еще труднее живется. Я избавлен от многого, что приходится переживать другим. Мне живется спокойно, судьба ко мне милосердна. Если разобраться, так я вижу одно хорошее.
— Как это? — удивился я.
— Ну да, я встречаюсь только с хорошими людьми, только они останавливаются, чтобы подать мне монету. А про остальных я ничего не знаю, они всегда проходят мимо.
— Вы, Линдгрен, я вижу, умеете все повернуть к лучшему! — сказал я с невольной улыбкой.
— Нет, это так и есть, — возразил он строго. — И это нужно ценить.
Но на самом-то деле я отнесся к его словам серьезно. Я понял, что он прав, — блажен, кто видит в жизни только хорошее.
Мы все шли и шли. Неподалеку, в подвальной лавчонке, горел свет.
— Я куплю хлеба, — сказал он, подполз к окошку и постучал.
Вышла девушка с аккуратным пакетиком.
— Добрый вечер, Линдгрен, — сказала она. — Ух, ну и погодка! Пора, пора домой.
— Да, пора, — ответил старик, они кивнули друг другу на прощание, и девушка закрыла дверь.
— Я все покупаю только в подвалах, — сказал он, когда мы двинулись дальше.
— Да, я понимаю, — отозвался я.
— Там люди всегда приветливее.
— Угу, возможно.
— Нет, это правда так, — сказал он настойчиво.
Мы пробирались теперь какими-то темными ухабистыми закоулками.
— Я тоже живу в подвале; вы, господин, наверно, так и думали? — продолжал он. — И мне там очень нравится. Все устроил хозяин нашего дома. Он замечательный человек.
Так продвигались мы по улицам.
Я никогда не замечал, что до моего дома так далеко. Я устал, измучился, мне казалось, будто сам я с огромным трудом ползу в темноте, а не иду, как ходят все люди. Когда мы приближались к фонарю, я видел Линдгрена у своих ног, потом он снова исчезал в темноте, и я слышал лишь его прерывистое дыхание.
Наконец мы добрались до его улицы, а потом и до того дома, где он жил. Дом был большой и красивый, почти во всех окнах горел свет, во втором этаже был, вероятно, званый вечер: сверкали люстры, в осеннюю слякоть вырывалась музыка, мелькали танцующие пары. Линдгрен добрался до своей лестницы — три-четыре ступеньки вели вниз, в его жилище. Тут же было окно, украшенное обрывком занавески, на подоконнике, в банке из-под анчоусов, стоял цветок.
— Милости прошу вас, господин, зайти ко мне, посмотреть, как я живу, — сказал он.
Я не собирался к нему заходить. Я не понимал, для чего это нужно. Мне стало не по себе. Зачем я туда пойду? Мы с ним не такие уж друзья, я проводил его немного, потому что нам было по пути, а заходить к нему я не хотел.
Я задумался: там, во втором этаже, где был вечер, жили мои знакомые; странно, что меня не пригласили, — забыли, наверно.
— Вы ведь не в обиде, господин, что я приглашаю вас к себе? — спросил старик, смущенный моим молчанием.
— Нет, — ответил я.
Нет, он неверно меня понял, я хотел, да, да, хотел зайти посмотреть, как он живет.
Он спустился по лестнице, вынул ключ и вставил его в замочную скважину. Я заметил, что она была устроена низко, чтобы Линдгрен мог до нее доставать.
— Это наш хозяин все устроил, — сказал он. — Всегда обо всем позаботится.
Дверь отворилась, мы вошли. Он зажег лампу, и я огляделся. Комната была маленькая и убогая, на холодном каменном полу лежал изорванный коврик. Посредине был стол с подпиленными ножками и два низких стула. |