— Позвольте мне пойти одному, — прошептал Шолл, попавший под власть внезапного и неоспоримого убеждения.

Когда он выговорил эти слова достаточно громко, чтобы быть услышанным, они заспорили с ним — вначале почтительно, а затем с большим жаром.

Командир прокричал:

— Ты не можешь идти туда один!

В ответ Шолл прорычал, что пойдет туда, куда ему нужно, в одиночку или нет. Солдаты предъявили ему аргументы морального порядка — это не твоя гребаная драка, нам это нужно, ты нами не распоряжаешься, — и ему оставалось только исполнять мессианскую роль, которую они ему отвели. Он начал говорить обиняками и намекнул на то, чего не мог высказать прямо. В его речи звучал праведный гнев. Он был доволен собой, своими действиями, испытывал гордость за то, что пытался их спасти. А когда он проревел, что пойдет один, то воспользовался властью, которую они ему дали, и они были потрясены и безмолвны.

Шолл отошел от них, вышел через разбитую витрину магазина и в одиночестве остановился на улице, видимый со всех сторон и без оружия. Он демонстрировал солдатам, что только он может идти.

Стояла глубокая ночь. Луна серебрила человеческую фигуру. Шолл повернулся к своим товарищам, оставшимся в темноте магазина, и прошептал им что-то успокаивающее и теплое, по его замыслу, но на их лицах он читал только предательство. Вы не понимаете, подумал он и поднял над головой руки жестом самого неопределенного, самого неуверенного благословения, после чего повернулся и быстро пошел прочь, пересек Рассел-стрит, прошел через ворота музея, вышел на подъездную аллею и миновал газон с обломками скульптур, запачканными краской. Он был на территории, уже внутри. Он быстро двинулся к ступеням, к открытым дверям, за которыми царила непроглядная тьма. Никогда прежде он не испытывал такого страха и такого возбуждения.

Ступив на нижние ступеньки, Шолл услышал за спиной чьи-то шаги по гравию. В ужасе он обернулся и закричал «Уходи!» еще до того, как увидел, кто следовал за ним. Это была большая часть солдат во главе с командиром. «Ты не войдешь туда один!» — кричал офицер, держа оружие так, что это могло означать и угрозу Шоллу, и его защиту.

Шолл побежал назад, навстречу ему. Его не удивило решение солдат, и ему стало стыдно. Они продолжали приближаться, и он увидел, что выражения их лиц изменились. Их глаза внезапно расширились; они взирали на то, что появлялось из недр музея. Шолл слышал, как что-то вырывается наружу за его спиной, но оборачиваться не стал. На нижних ступенях он споткнулся, остановился и протянул вперед руки, словно желая сдержать приливную волну. Но имаго ринулись мимо него, охваченные таким бешенством, какого он еще не видел, и обрушились на солдат.

Они имели колеблющийся, сотканный из света облик людей, тех, кто оставил след в истории, конгломерат образов их угнетенного положения. Это был вихрь людей с кремниевыми топорами, фараонов, самураев, шаманов Америки, финикийцев и византийцев, в шлемах, с непроницаемыми лицами, в чешуйчатых латах и саванах, украшенных ожерельями из зубов и золотом. Они вырвались наружу мстительным роем. Солдаты встретили их упорной и бессмысленной отвагой, их огонь отрывал куски плоти и крови, которые только сворачивались, формировались заново и возникали вновь. Тела имаго бесконечно крошились, но это были не вампиры, это были освобожденные обитатели зеркал, для которых плоть была средством маскировки.

Никто не мог ожидать такого. Это не походило ни на что, подвластное воображению. Было бы разумно, если бы солдаты переступили порог музея, считая, что у них есть хотя бы шанс на отступление. Когда имаго добрались до них, они стали кричать. «Стоять!» — завопил Шолл, но имаго его не послушались. Они лишь были согласны не трогать его.