|
— Она повредила себе спинку и умерла, — сказала я. Тетя Сейди бросила на Линду тревожный взгляд. — Ты что, каталась на ней верхом? — сострила Линда. Мэтт, вверенный с недавних пор попечению бонны-француженки, пропищал тонким голосом, подражая ей: — Вечно эти осложнения с почками. — Ой-ой, — тихонько сказала тетя Сейди. На Линдину тарелку градом катились слезы. Никто не плакал так много и часто, как она; вызвать слезы могла любая малость, в особенности — любое грустное упоминание о зверье и, раз начав, ей стоило труда остановиться. Она была хрупкой девочкой, в высшей степени нервной, и даже тетя Сейди, витая среди самых смутных представлений о здоровье своих детей, сознавала, что эти неумеренные слезы мешают дочери спать по ночам, нормально есть и вообще наносят ей вред. Другие дети, особенно Луиза и Боб, большие любители дразниться, отваживались заходить с нею в этом достаточно далеко, и периодически подвергались каре за то, что довели ее до слез. Такие книжки, как «Черная красавица», «Старина Боб», «История благородного оленя», и все рассказы Сетона Томпсона подлежали изъятию из детской, став в разное время для Линды причиной горестного исступленья. Их приходилось прятать, так как не было никакой уверенности, что, оставленные лежать на виду, они не подтолкнут ее предаться необузданному самоистязанью. Озорница Луиза придумала стишок, неизменно исторгающий из глаз сестры потоки слез: Бездомная спичка-сиротка лежит одиноко и кротко, Не охнет, не ахнет, безропотно чахнет, бездомная спичка-сиротка. Когда поблизости не было тети Сейди, дети принимались распевать его мрачным хором. Подгадав под настроение, достаточно было только взглянуть на спичечный коробок, и бедная Линда заливалась слезами — когда, однако, она ощущала в себе больше сил, больше способности справляться с жизнью, у нее, в ответ на такое поддразнивание, непроизвольно вырывался из самого нутра громкий гогот. Для меня Линда была не просто самой любимой из двоюродных сестер, но — и тогда, и еще долгие годы после — самым любимым человеком. Я обожала всех своих кузенов и кузин, а Линда, духовно и физически, являла собой чистейший образец фамильных Радлеттовских признаков. Ее точеные черты, прямые каштановые волосы, большие синие глаза были как бы лейтмотивом, а лица остальных — вариациями на эту тему, каждое — по-своему красиво, но ни в одном — подобной концентрации характерных примет. В ней было нечто яростное, даже когда она смеялась, а смеялась она много, и всегда — словно бы по принуждению, против воли. Нечто, напоминающее Наполеона в молодости, каким его изображают на портретах, своего рода сумрачная напряженность. Я видела, что она принимает участь Бренды гораздо ближе к сердцу, чем я. Правду сказать, наш с этой мышью медовый месяц давно закончился и между нами установились скучные будничные отношения сродни постылому супружеству; когда у нее на спине образовалась противная болячка, я лишь из чистого приличия могла заставить себя обращаться с ней по-человечески. Конечно, обнаружить поутру кого-то в клетке окоченевшим и бездыханным — это всегда потрясение, — а так, признаться, я просто вздохнула с облегчением, когда Бренда наконец-то отмучилась. — Где ее похоронили? — яростным шепотом спросила Линда, глядя в тарелку. — Рядом с дроздом. Крестик ей поставили хорошенький, гробик обили изнутри розовым атласом. — Линда, детка, — сказала тетя Сейди, — если Фанни кончила пить чай, ты показала бы ей свою жабу. — Она наверху, спит, — сказала Линда. Но плакать перестала. — Тогда возьми съешь греночек, пока горячий. |
