- Болеет наш дурачок! - сказал Денис, подходя к лодке. - Нога у него болит, у сердешного. И рассудок парень потерял от боли. Ты бы, Петруша, в тепло пошел! Здесь еще хуже простудишься...

Петруша молчал. Он дрожал и морщился от боли. Болело левое бедро, задняя сторона его, в том именно месте, где проходит нерв.

- Поди, Петруша! - сказал Денис мягким, отеческим голосом. - Приляг на печку, а бог даст, к утрене и уймется нога!

- Чую! - пробормотал Петруша, разжав челюсти.

- Что ты чуешь, дурачок?

- Лед взломало.

- Откуда ты чуешь?

- Шум такой слышу. Один шум от ветра, другой от воды. И ветер другой стал: помягче. Верст за десять отседа уж ломает.

Старик прислушался. Он долго слушал, но в общем гуле не понял ничего, кроме воя ветра и ровного шума от дождя.

Прошло полчаса в ожидании и молчании. Ветер делал свое дело. Он становился всё злее и злее и, казалось, решил во что бы то ни стало взломать лед и отнять у старухи сына Евсея, а у бледной женщины мужа. Дождь между тем становился всё слабей и слабей. Скоро он стал так редок, что можно уже было различить в темноте человеческие фигуры, силуэт лодки и белизну снега. Сквозь вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей деревушке, на ветхой колокольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом дождем, должны были ехать на этот звон, - соломинка, за которую хватается утопающий.

- Дед, вода уж близко! Слышишь?

Дед прислушался. Нa этот раз он услышал гул, не похожий на вой ветра или шум деревьев. Дурачок был прав. Нельзя уже было сомневаться, что Литвинов со своими рыбаками не воротится на сушу праздновать Рождество.

- Кончено! - сказал Денис. - Ломает!

Старуха взвизгнула и присела к земле. Барыня, мокрая и дрожащая от холода, подошла к лодке и стала слушать. И она услышала зловещий гул.

- Может быть, это ветер! - сказала она. - Ты убежден, Денис, что это лед ломает?

- Божья воля-с!.. За грехи наши, сударыня...

Денис вздохнул и добавил нежным голосом:

- Пожалуйте наверх, сударыня! Вы и так вымокли! И люди, стоявшие на берегу, услышали тихий смех, смех детский, счастливый... Смеялась бледная женщина. Денис крякнул. Он всегда крякал, когда ему хотелось плакать.

- Тронулась в уме-то! - шепнул он темному силуэту мужика.

В воздухе стало светлей. Выглянула лупа. Теперь всё было видно: и море с наполовину истаявшими сугробами, и барыню, и Дениса, и дурачка Петрушу, морщившегося от невыносимой боли. В стороне стояли мужики и держали в руках для чего-то веревки.

Раздался первый явственный треск невдалеке от берега. Скоро раздался другой, третий, и воздух огласился ужасающим треском. Белая бесконечная громада заколыхалась и потемнела. Чудовище проснулось и начало свою бурную жизнь.

Вой ветра, шум деревьев, стоны Петруши и звон - всё умолкло за ревом моря.

- Надо уходить наверх! - крикнул Денис. - Сейчас берег зальет и занесет кригами. Да и утреня сейчас начнется, ребята! Пойдите, матушка-барыня! Богу так угодно!

Денис подошел к Наталье Сергеевне и осторожно взял ее под локти...

- Пойдемте, матушка! - сказал он нежно, голосом, полным сострадания.

Барыня отстранила рукой Дениса и, бодро подняв голову, пошла к лестнице. Она уже не была так смертельно бледна; на щеках ее играл здоровый румянец, словно в ее организм налили свежей крови; глаза не глядели уже плачущими, и руки, придерживавшие на груди шаль, не дрожали, как прежде... Она теперь чувствовала, что сама, без посторонней помощи, сумеет пройти высокую лестницу...

Ступив на третью ступень, она остановилась как вкопанная.