— Кролик, — сказал он, — я не пил ни капли; это единственный недостаток, которого у меня никогда не было. Все эти годы я искал такое средство, Кролик, и вот оно — панацея, мой эликсир, волшебное зелье!

Я думал, что он попробовал его по дороге, и спросил, как оно называется.

— Взгляни сам, Кролик!

Черт меня побери, если это был не флакон женской краски для волос, гарантировавший окраску волос любого цвета в некогда модный желтый цвет после определенного количества применений!

— Что ты собираешься с этим делать? — удивился я.

— Перекраситься ради моей страны. — Он был в восторге. — Dulce et decorum est…

— Ты хочешь сказать, что собираешься на фронт?

— А как же иначе?

Я взглянул на него: он стоял, освещенный светом камина, энергичный, подтянутый, худощавый, но сильный, хохочущий, раскрасневшийся после зимней прогулки; и когда я смотрел на него, мне вдруг показалось, что груз прожитых лет на моих глазах спал с его плеч. Я увидел его одиннадцатилетним в школе, старостой. Я увидел, как он в такой же день, как этот, обегает с грязным мячом в руках нашу команду из пятнадцати человек, как овчарка вокруг стада овец. У него на голове фуражка, и если бы не седые волосы… но тут все закрыла внезапная мгла. Его решение вызвало у меня не печаль, нет, я ведь не собирался отпускать его одного. Это было восхищение, восторг, любовь и даже, я думаю, какое-то внезапное сожаление, что он не всегда проявлял себя так, как сейчас. В этом было какое-то раскаяние. Ну и достаточно об этом.

— Мне кажется, ты прекрасно придумал. — Вот все, что я сказал.

Как он смеялся! Побед у него хватало, лучшего способа выйти из игры и не придумаешь, на его счету был один африканский миллионер, спортсмены, законодатель из Квинсленда, каморра, покойный лорд Эрнест Белвилл и вновь и вновь Скотленд-Ярд… Что еще может сделать человек за одну жизнь? Самое худшее, что теперь могло случиться, — это смерть, но не в постели, а без доктора, без температуры… Раффлс прервал себя.

— Или, если тебе так больше нравится, — добавил он, — не со связанными руками и не в рубашке висельника.

— Да мне ничего из этого не нравится, — возмутился я, — ты просто должен вернуться.

— К чему? — спросил он, странно взглянув на меня. И на какой-то момент я подумал: неужели мое возбужденное состояние передалось ему? Но нет, не такой он был человек.

В следующую минуту я впал в отчаяние. Конечно, я тоже хотел ехать с ним — он молча пожал мне руку, — но как? Меня, отсидевшего в тюрьме преступника, никто не возьмет в Добровольческую армию. Раффлс рассмеялся, несколько минут он внимательно смотрел на меня.

— Да, Кролик, тебе и думать-то об этом нечего! С таким же успехом мы могли бы вступить в ряды столичной полиции. Нет, мы доберемся до Южной Африки своим ходом, а уж там завербуемся на военную службу. Нам лучше всего попасть в какой-нибудь нерегулярный кавалерийский полк, ты вроде немало денег просадил на лошадях, и ты, конечно, помнишь, как я скакал, когда мне приходилось скрываться! Мы им очень подходим, Кролик, и я не думаю, что там будут проверять, те ли мы, за кого себя выдаем. Пожалуй, их и мои седые кудри не смутят, а вот в регулярных частях они бы слишком бросались в глаза.

Наша хозяйка сначала всплакнула, услышав о нашем решении, потом грозилась выщипать кое-кому бакенбарды (щипцами, и, конечно, раскаленными), но с того дня и до самого нашего отъезда добрая душа сделала для нас больше, чем кто-либо еще. Она и не очень-то удивилась: храбрые джентльмены, которые могли на велосипедах темной ночью выискивать взломщиков, для них это совершенно естественно, да благословит Господь их смелые души. При этих словах мне хотелось подмигнуть Раффлсу, но он на меня даже не взглянул.