|
Траур и ликование, перемешавшись, растеклись по нему единой шизофренической гримасой. Преобладало, впрочем, всё-таки ликование. Время от времени, при определённом освещении, ликование единолично утверждалось на моём лице — и надо сказать, в самые неподходящие для того моменты. Вчера, находясь на кладбище, я вновь не уследил за своим выражением, отчего во всеуслышание был отчитан возмущённой дальней родственницей: «Как ты смеешь, над могилой родного деда!..». В оправдание себе скажу, что от могилы я находился на почтительном расстоянии и вообще был повёрнут к ней спиной. Но кому до этого дело? Скорбную маску, пригвождённую к явившимся на похороны лицам, не в силах был бы сорвать даже сегодняшний дикий ветер.
А скорбеть я должен был вот по какому поводу. Несколько дней назад мой дед, Виктор Владимирович Гонцов, почувствовал информационный голод. Чтобы утолить его, он вышел из дома за газетой «Аргументы и факты». Назад дед вернулся уже в качестве остывшего предмета, помещённого в горизонтальное положение. Когда тело его нашли, газета была раскрыта на эксклюзивном интервью Никиты Михалкова. Интервью было большое, на две полосы, а дед лежал, из головы у него вытекала кровь, бурая и неостановимая. Дед лежал рядом со скамьёй, из чего был сделан вывод, что до этого он сидел на скамье и читал газету. «Размывание политической власти и её вертикали — это верный путь к расчленению страны», — прочитал он, а потом схватился за сердце или, может быть, за лоб и с размаху бухнулся головой о брусчатку. Вполне возможно, дед не сидел на скамье, а шёл по улице и споткнулся о голубя или о мяч, который подбросили ему злые дети. Надо сказать, в последние годы дед страдал целым букетом подтачивающих здоровье болезней, каждая из которых могла нанести свой решающий удар… Короче говоря, мой дед скончался, и вот по этому поводу траур. Ликование, как ни цинично это звучит, было тоже связано с дедовой смертью. В результате освободилась двухкомнатная квартира в Москве, пусть даже и крохотная, и на самой её, златоглавой, окраине. Все возможные из-за неё разбирательства в самом зародыше удушило завещание, по которому квартира эта целиком и полностью передавалась любимому внуку, Андрюше Черкашину, мне. Оставшееся имущество: непригодные для эксплуатации дом в валдайских лесах и сгнившую изнутри «Волгу» он завещал сыну, моему дяде, убеждённому пьянице сорока пяти лет. Таким образом, мой дед оказался конченным сексистом, полностью манкировав интересы бывшей жены, дочери и внучки, а также своих многочисленных нелегальных любовниц, до последнего дня его окружавших (дед был известным в узких районных кругах ловеласом). И вот теперь я собирался въехать на опустевшую жилплощадь на правах единоличного хозяина. Ключи от квартиры были при мне, при мне был мой скромный скарб — выйдя из троллейбуса, я подбросил его над головой и поймал двумя пальцами. Вот всё, нажитое недолгим и вполне посильным трудом. Пара сменных футболок, бельё, узкие джинсы, рубашки — три или две… Книги. Пара альбомов репродукций, пластинки, плакаты… Что ещё? Колбаса. Жирный батон колбасы, всученный мне на поминках. На вот тебе, сынок, ключи от квартиры в Москве и ещё колбаски… Кстати говоря, тот же неписанный свод уголовных правил, по которому мы, россияне, привыкли сверять нашу жизнь, запрещает нам и свободно поедать колбасу — она похожа на член, ну вы понимаете…
Я переместился вместе с толпой из троллейбуса в вагон метро, а из вагона метро переместился в автобус. Двери разъехались, и я вышел, наконец, под хлёсткие осадки — шли разом и дождь, и снег. Вокруг меня хрущевками вырастало унылое и приземистое Головино. Дедова квартира располагалась вдали от метро, на пересечении головинского и ховринского районов. Районы, разделённые одной лишь двухполосной и местами заасфальтированной дорогой, представляли собой два плохо соотносящихся друг с другом мира. |
