Нимотси надавал мне по щекам, чтобы привести в чувство – вполне по-мужски. Иван никогда не бил меня.

– Поедем, – мягко сказал Нимотси. – Он ждет.

– Никто. Никто не ждет.

– Он. Иван.

Сердце мое остановилось, в груди стало так невыносимо больно, что захотелось разом избавиться от этой боли. Я ударилась головой о плиты, которые еще помнили кровь Ивана.

Нимотси поднял меня и крепко сжал.

– Прощальная ночь… Прощальная ночь, слышишь? Ты, я и он. И больше никого. Он ждет…

…Никогда до этого я не была в морге – может быть, поэтому не испугалась: ни небрежной, полустертой таблички на металлических дверях, ни стен, выкрашенных грубой охрой, ни тусклых аварийных лампочек в сетках.

Я не испугалась, просто у меня не было сил, я присела на корточки у самой двери, хотя в двух шагах стояли три спаренных деревянных стула – как в дешевеньком кинотеатре.

– Я сейчас, – сказал Нимотси, уверенно двинулся по коридору и уверенно толкнул одну из дверей – третью от входа. Спустя минуту он появился с маленьким лысым человеком в грязном халате. Вдвоем они пошли в глубь коридора – долго, очень долго, – который раз за сегодняшнюю ночь я попыталась спрятаться за закрытыми веками.

Сейчас мне это удалось, бедной сиротке. Я слышала скрежет открываемой двери – зашли и вышли, – невнятные голоса; скрип колес каталки, режущий по сердцу звук проворачиваемого в замке ключа.

– Спасибо, отец, – голос Нимотси звучал теперь явственнее, – спасибо, что понял… Дай Бог тебе…

Мимо проплыл тяжелый формалиновый запах – маленький лысый человек коснулся моего лица полой грязного халата. И вышел – с тремя бутылками водки.

Нимотси не было.

Я боялась выйти и боялась остаться. Я даже не могла понять, сколько времени в действительности прошло Наконец Нимотси появился – выскользнул из какой-то двери, как раз между двумя ударами моего нехотя бьющегося сердца.

Он осторожно поднял меня, на секунду задержав в руках.

– Пойдем…

…Это была маленькая комнатка, видимо служащая подсобкой. Окно, густо замазанное белой краской, такие же, как в коридоре, спаренные стулья, металлический шкаф, еще один – стеклянный; медицинская посуда на обшарпанном столе, вешалка с несколькими халатами, обтянутая дерматином кушетка.

На полу было разложено тонкое одеяло.

Черный хлеб, водка и огромные венгерские яблоки. Граненые стаканы.

На полу, прислоненный к кушетке, сидел Иван.

Нимотси крепко держал меня – он боялся, что я потеряю сознание.

Я не потеряла. Я стояла и смотрела на мертвого Ивана. Он был в своем лучшем костюме, который я гладила тысячу раз. И босой. Голые твердые Ивановы пятки лезли мне в глаза. На большом пальце ноги болтался матерчатый номерок.

– Я думала, у него лицо разбилось. – Только на правой щеке у Ивана была содрана кожа – почти так же, как на моей коленке в детстве, когда я свалилась с почти взрослого серьезного велосипеда “Орленок”.

– Затылок стесало, – шепотом пояснил Нимотси, – непонятно почему… А лицо вот почти не задело.

Трудным был только первый шаг. А потом я пересекла комнату и опустилась на колени перед мертвым Иваном. Коснулась рукой его содранной щеки.

– Мне нужно много сказать тебе… Ты и сам виноват, никогда не давал мне даже рта открыть… – Я взяла Ивана за руку – мягкую и неожиданно податливую.

– Осторожно, – предупредил Нимотси.