— Да.

— Ну хорошо: трояк.

— Нет.

— Ну, слушай. Ха!.. Рубль? Ну что за цифра рубль?!

Второй юнец, что на кровати в углу, захрапел будто из самой утробы земли.

— Да ты послушай. Послушай, как человек мучается!.. Два рубля!

— Нет.

— Давай, черт с тобой! Давай рубль!

Я дал ему рубль. Он тут же стал одеваться (за пивом, конечно). Я оставил свой адрес и уехал. Я не то чтобы сомневался — я твердо знал, что он и не подумает искать Валю.

Я поспешил на работу. С утра я не был, пришлось задержаться и отсиживать вечером. И еще был разговор с начальником. Разговор не из приятных.

Домой я вернулся очень поздно. «Ай-ай… Ай-ай…» — слышно было, как жена укачивает дочку.

Гребенников сидел на кухне. Я (уже из прихожей) увидел край расставленной раскладушки и его лицо, он сидел за столом.

— Ну как? — спросил я шепотом. — Не нашел Валю?

Он покачал головой: нет.

Я прошел и увидел, что на кухне, кроме Гребенникова, еще и Тиховаров.

— Привет, — кивнул он.

— Привет. Ты тоже ко мне ночевать?

Тиховаров не улыбнулся, и я понял, что разговор у них к этому времени стал нешуточный.

— Валю искал? — спросил у меня Тиховаров.

— Утром искал, — сказал я. — Но не нашел.

— А я, например, искать ее не буду.

— Не ищи, — кинул ему я. — Кто тебя просит.

Я налил себе чаю — чай уже почти остыл.

— Это я просил его, — подал голос Гребенников.

— Землячка! Землячка! — передразнил Тиховаров. — Вы все жалеете ее, нянчитесь с нею. А попросите любого человека назвать нашу Валю одним словом — любого человека! — и он вам скажет это слово, до гениальности точное, хоть и нецензурное…

— Потише, — сказал я.

«Ай-ай… Ай-ай… Ай-ай», — мерно и с устоявшейся однообразной печалью доносилось из темноты комнатной к нам на кухню.

Тиховаров быстро зашептал:

— Я своей жене, которая больна, но работает, которая еле ноги носит, но работает, двух ласковых слов не успеваю сказать. И я должен, оказывается, волноваться и по всей Москве искать эту… эту…

— Потише, — сказал я. — Она его жена.

— Какая она, к черту, жена?! Пшик, пузырь мыльный, а не жена!

— Ну ладно! Ладно!

«Ай-ай… Ай-ай… Ай-ай…» — донеслось из той комнаты с усиленной интонацией и с намеком, чтоб мы говорили потише. Несколько раз дочка негромко вскрикнула и наконец успокоилась.

Мы помолчали.

— Ну как? — спросил Гребенников.

Я рассказал о некоем поэте-лингвисте Корнееве. О том, что он работает в институте. И о том, что я был в том институте, но ничего не узнал.

Гребенников сказал:

— Я тоже узнал эту фамилию. И тоже там был. Ни следа.

А через полчаса возник новый разговор. Тиховаров шепотом сказал мне, что получил письмо из дому: мы заговорили о нашем городке, о родных местах. Набегавшийся за день Гребенников лежал на раскладушке — молчал.

Я и Тиховаров курили и, полубезумно вскидывая глаза к потолку, говорили примерно так:

— Помнишь песчаный карьер? Купались, помнишь?

— А как у нас хоронили! Полгорода идет по улицам — и старики, и пацаны.