Лусачо постоянно бродил вокруг столов, наблюдая за всем, и не подавал ничего без того, чтобы тотчас не получить деньги.

Наконец один из незнакомцев встал и несколько раз ударил по столу своим стаканом, чтобы потребовать молчания.

— Дон Сирвен здесь? — спросил он.

— Здесь, сеньор, — отвечал, вставая, молодой человек лет двадцати с женственными чертами лица, уже отмеченными развратом.

— Удостоверьтесь, что здесь все налицо.

Молодой человек молча поклонился и начал ходить от стола к столу, обмениваясь несколькими словами шепотом с каждым из присутствующих.

Когда дон Сирвен обошел всю залу, он приблизился к тому, кто его звал, и почтительно ему поклонился.

— Сеньор коронель, — сказал он, — собрание полное, кроме одной особы; так как она не дала нам знать, что сделает нам честь своим присутствием, то я…

— Очень хорошо, — перебил полковник, — выйдите из гостиницы, старательно наблюдайте за окрестностями, не позволяйте приблизиться никому, и если особа, известная вам, явится, немедленно введите ее. Вы слышали? Исполните же аккуратно мои приказания. Вы понимаете важность для вас беспрекословного повиновения?

— Положитесь на меня, — отвечал молодой человек.

Почтительно поклонившись своему начальнику, он вышел из гостиницы и затворил за собой дверь.

Тогда присутствующие, не вставая, повернулись на своих скамьях и, таким образом, очутились напротив полковника, который стал в середину залы.

Он подождал несколько минут, чтобы молчание восстановилось, потом, поклонившись присутствующим, сказал:

— Позвольте мне сначала поблагодарить вас за точность, с какой вы явились на свидание, которое я имел честь назначить вам. Я счастлив доверием, которое вам угодно было оказать мне. Поверьте, я сумею сделаться его достойным: оно мне доказывает еще раз, что вы истинно преданы отечеству, и что оно может полагаться на вас в час опасности.

Эта первая часть речи полковника, была встречена рукоплесканиями.

Этот полковник был человек лет сорока, ростом с Геркулеса, похожий скорее на мясника, чем на честного воина, его кошачья физиономия и косые взгляды не внушали никакой симпатии, все чины его были добыты ценой измены.

Но сообщникам своим он внушал неограниченное доверие: они знали, что он был слишком хитер для того, чтобы участвовать в дурном деле.

Дав время энтузиазму утихнуть, он продолжал:

— Я счастлив, сеньоры, не этими рукоплесканиями, но вашей преданностью общественному делу. Вы понимаете — как я, не правда ли? — что мы не можем долее переносить поступки человека, выбранного нами. Он оказался недостойным вверенной ему власти, он изменил своей обязанности, и час отставки скоро пробьет для того, кто нас обманул.

Полковник, без сомнения, долго продолжал бы эту речь, если бы вдруг один из присутствующих, не видя ничего положительного и ясного в этом потоке звучных слов, не прервал его хриплым голосом:

— Все это прекрасно, полковник, всем известно очень хорошо, что мы преданы душой и телом нашему отечеству, но каждая преданность требует платы! Что же мы получим за это в конце концов? Мы собрались сюда не для того, чтобы курить друг другу фимиам, а, напротив, чтобы окончательно условиться. Пожалуйста, приступайте же немедленно к делу.

Полковник сначала несколько оторопел, но оправился почти тотчас же, и, обернувшись с улыбкой к говорившему, сказал:

— Я только что хотел приступить к делу, любезный капитан, но вы перебили меня.

— Когда так, — отвечал капитан, — положим, что я ничего не сказал; объясните же нам все в двух словах.

— Во-первых, — отвечал полковник, — я сообщу вам известие, которое, думаю, будет принято вами с радостью.