В партере — это стоит заметить — у каждого есть свое кресло и каждый проходит на свое место по проходам, устроенным посреди и вокруг залы. В ложах может поместиться по десяти человек, они отделены одна от другой тонкими и легкими колоннами и невысокой перегородкой; к каждой ложе примыкает будуар, куда уходят во время антракта; нет балюстрад, которые в парижских театрах закрывают наряды дам, края лож невысоки и позволяют видеть зрительниц и любоваться их великолепными нарядами.

Когда дон Себастьян вошел в свою ложу, находившуюся в первом ярусе, почти напротив сцены, зала представляла вид поистине волшебный.

Особенное представление собрало огромное число зрителей; великолепные наряды дам были усыпаны бриллиантами, сверкавшими от потоков света, которым они были залиты.

Дон Себастьян, на минуту наклонившись вперед, чтобы обменяться поклонами со своими многочисленными знакомыми и дать заметить свое присутствие, удалился в глубину ложи, раскрыл бинокль и начал лорнировать с равнодушным видом.

Но если под силой твердой воли лицо его было холодно, спокойно и бесстрастно, страшная буря бушевала в его сердце. Сцена, за несколько минут перед тем происходившая в его отеле, наполнила его беспокойством и мрачным предчувствием; он понимал, что противники его должны были считать себя сильными, если осмелились вызывать его на бой лично и смело явиться даже в его дом. Напрасно ломал он себе голову, чтобы придумать средство освободиться от этих ожесточенных врагов; каждую минуту положение его становилось все более критическим и, если не нанести удар смелый и отчаянный, он считал себя погибшим безвозвратно.

В президентской ложе сидел сам президент со своими адъютантами; дону Себастьяну показалось несколько раз, будто президент смотрел на него со странным выражением, наклоняясь к особам, сидящим возле него, обменивался с ними несколькими словами и указывал на него. Может быть, этого не было в действительности, а только совесть дона Себастьяна внушала ему подозрения, бывшие далеко от мыслей тех, которых в эту минуту он имел столько причин остерегаться; но, действительны они были или нет, а эти подозрения терзали сердце дона Себастьяна и доказывали ему необходимость кончить все разом во что бы то ни стало.

Между тем представление шло своим порядком; занавес опустился для последнего антракта. Дон Себастьян, терзаемый беспокойством и убежденный, что он оставался в театре довольно времени для того, чтобы дать заметить свое присутствие, намеревался уехать, когда дверь ложи отворилась, и вошел полковник Лупо.

— А, это вы, полковник! — сказал дон Себастьян, протягивая ему руку и улыбаясь с принужденным видом. — Добро пожаловать! Я не надеялся иметь удовольствие видеть вас и хотел уже уехать.

— Не буду останавливать вас, генерал, я скажу вам только несколько слов.

— О наших делах?

— Они идут, как нельзя лучше.

— Подозрения нет?

— Ни малейшей тени.

Генерал вздохнул как человек, с груди которого сняли душившую его тяжесть.

— Могу я быть вам полезен в чем-нибудь? — спросил он рассеянно.

— Теперь меня привел сюда только ваш интерес.

— Как это?

— Сегодня ко мне подошел леперо, негодяй самого худшего разряда, который, по его словам, хочет отомстить какому-то французу, которого вы знаете, и который желает отдать себя под ваше покровительство в случае, если его кинжал очутится в теле его врага.

— Гм! Гм! Это дело серьезное, — сказал дон Себастьян, неприметно вздрогнув, — я не знаю до какой степени я могу отважиться быть порукой за такого негодяя.

— Он уверяет, будто вы знаете его давно и что, устраивая свои дела, он устроит и ваши.

— Вы знаете, что я не сторонник ударов кинжалом, убийство всегда вредит политику.