Исходя из этой же логики, я не стал перепроверять документы, которые предназначались для передачи их третьим лицам. Все сметы, отчеты, проверочные и экзаменационные работы отошли на второй план. Та же судьба постигла учебники, наставления студентам и сданные для проверки манускрипты. Все это не было собственностью лично Шунюаня.

В результате, перерыв все столы, сундуки и шкафы я оставил для себя восемь вещей которые явно принадлежали декану. Шесть из них были в виде свитков, и представляли из себя сборник высокой поэзии, которую писал в свободное время декан. Чтож, идя путем письма, каждый воитель осваивал это искусство. Но только некоторые могли достигнуть в нем таких высот, чтобы их работы ценились. В любом случае, это было не только красиво, но и весьма поучительно. Прочитав пару стихов, и поняв, что я в них совершенно ничего не смыслю, я отложил свитки в сторону. Настала очередь книг — дневников. И, это было странно.

Не занимайся я столько лет с чернилами и бумагой, низа что не почувствовал бы разницы между свежей не исписанной бумагой — и полностью заполненной письменами. Вот только страницы, не смотря на пожухлость и больший чем нормально вес, оставались девственно пусты. На них не осталось ни следов от карандашей — ни вдавливания палочки. А значит чернила наносились кистью, как и положено мастеру письма.

В попытках разглядеть надписи я зажег свечу, спрятав ее под столом, и нагрел лист. Но даже когда я продержал страницу минуту — ее цвет совершенно не изменился, лишь осталась копоть. Ни при свете луны, ни при внимательном осмотре в крохотном огоньке я ничего не видел. Это заставило задуматься, вспоминая все уроки, что нам давали.

Конечно, из нас не готовили шпионов или ниндзя специально, однако некоторые простейшие техники объясняли. Можно было писать белком, соком экзотических фруктов, светящимися в темноте после света чернилами. Но у всех них было несколько основных правил. В первую очередь — одноразовость. Большинство чернил можно было скрыть и проявить только один раз. А значит их все можно было смело отметать – они не подходили для записей себе, да еще и в столь явном виде. Другие, можно было проявлять и прятать сколько угодно раз, однако они оставляли явные следы или пути блокировки. Такие как шифрование надписей.

Здесь же было нечто иное. Но на всякий случай я последовательно проверил все составы, к которым у меня мог найтись проявитель. Начиная от самых сложных, заканчивая самым простым, а потому наименее вероятным. Раз за разом у меня ничего не получалось. Я потратил уже кучу времени, и старшая луна уже начала клониться к горизонту, когда я в отчаянье просто активировал зрение Ци которое было у каждого начинающего адепта. И смачно выругался.

Да, вот они – надписи. Прямо передо мной. Все оказалось так просто, и одновременно так сложно. Никто кроме меня, ректора и возможно Кингжао не смог бы прочесть их. Ведь как она сказала верховная жрица послушания – у кланов нет того, кто бы разбирался в древнем. А потому Шунюан практически ничем не рисковал, оставляя эти записи. Вспоминая речь наставницы, я так же понял, почему именно он оставил эти записи. Нет, конечно не потому что хотел, чтобы их нашли. Иначе не стал бы скрывать двойным методом, пусть и простым.

Ответ был в памяти. В ее свойстве. И нет не человеческой памяти подверженной постоянной забывчивости. Кингжао говорила, что с трудом помнит, происходившее тысячу лет назад, потому что новые воспоминания вытесняли старые, и тифлингам приходилось выбирать что и как сохранять. Кингжао — просто записывала воспоминания и теряла то что считала наименее важным. Ректор отдавал свои воспоминания сидящему в подземелье стражу – KoWoTу. А Гуй Шунюан решил вопрос таким образом – ведя журнал с двойной защитой.