– Три года назад американцы не были готовы к войне с нами, – глухо сказал Сталин, на этот раз глядя на посла и главного военного советника уже в упор. – Именно поэтому они якобы и потратили большую часть времени, продолжая топтаться между Сеулом и Кэсоном и кидая в огонь какие-то щепочки дивизионного уровня. Но за это время численность их вооруженных сил возросла с полутора миллионов до трех с половиной миллионов человек. Военный бюджет – вчетверо и больше. За два, за три года… Про флот я уже молчу… Вы понимаете, что этот может означать, товарищ Разуваев?

Не представляя, что можно на такое ответить, генерал-лейтенант расправил плечи и в первый раз за все это время опустил глаза. Он понятия не имел, почему Сталин разговаривает с ним наедине в таком стиле. Если бы в кабинете были Громыко, Берия, Соколовский, Малиновский, если бы шел нормальный предметный разговор, это было бы гораздо лучше для того, тогда бы он если не придумал сам, то хотя бы понял с подачи других, что нужно говорить. Но так… Неужели Вождю просто хочется выговориться о том, что его мучает?

– Последний раз подобный уровень напряженности международных отношений мы с вами видели в 1949 году. Когда началась война в Корее, при всей ее неожиданности, это было даже полезно. Первый год этой войны позволил сбросить напряжение всем участникам потенциального конфликта великих держав. Те из американцев и англичан, у кого чесались руки повоевать и отмыться за старое, получили возможность повоевать практически в свое удовольствие. Те из них, кто выжил после контрнаступления китайских народных добровольцев, похоже, слегка протрезвели. Помните Зимнюю войну?

– Конечно, товарищ Сталин.

– Помогла она нам протрезветь, как по-вашему?

– Конечно, – снова ответил генерал-лейтенант. Он хотел добавить, что та страшная война их, собственно, и спасла, позволив начать перевооружение, реформу армии за полтора года до подхода их очереди участвовать во вселенской бойне в полную силу – вместо того, чтобы мучительно и безнадежно пытаться делать это уже под вражеским ударом, и так-то прорубившим европейскую часть страны едва ли не на треть. Но сказать это вслух он так и не рискнул – и правильно, разумеется, сделал. Сталин все равно спрашивал не его, а себя.

Еще в течение десяти или пятнадцати минут общение на темы, касающиеся участия в схватке за юг Азии обеих Корей, Китая, Британии, США и Советского Союза продолжалось в примерно том же стиле: генералиссимус говорил, генерал-лейтенант отвечал несколькими короткими словами или просто кивал. У него складывалось все более твердое убеждение, что, несмотря на всю расслабленность и даже чуть ли не потерянность Иосифа Виссарионовича, он на самом деле достаточно трезво его изучает, и вся эта комедия без единого зрителя призвана ответить на какой-то заранее подготовленный им для самого себя вопрос. Касающийся, разумеется, именно его, главвоенсоветника Разуваева. Сталин потратил на него уже больше двух часов и до сих пор не перешел к делу, ограничиваясь общим введением в свое понимание политических аспектов «большой» ситуации. Похоже, всей ее сложности генерал из своего дальневосточного болота до сегодняшнего дня действительно не видел.

– Ладно, – сказал Сталин, то ли прочитав что-то по выражению напрягшегося все же лица собеседника, то ли получив наконец ответ на тот самый, оставшийся с ним вопрос. – Я больше не буду вас обижать, товарищ Разуваев. Вы для этого слишком, гм… разумный человек.

Сталин хмыкнул и неожиданно жестко улыбнулся.

– В ближайшее время мы можем ожидать начала новой войны. Скорее всего – локальной. Вероятнее всего – начавшейся с какой-нибудь серьезной провокации, вроде той, которой с успехом воспользовались немцы в тридцать девятом.