Пинегин потихоньку отвернулся от Шелепы, опустил голову, чтоб не смотреть ни на него, ни в зал. Все, казалось, знал Пинегин об этой первой своей стройке, уже не думал, что можно что-нибудь ему открыть в ней незнакомое, а вот, получается, не все знал — пришлось на старости лет услышать еще неслыханное и, может, самое приятное. Пинегин растрогался и ужаснулся — слезы горячим комом подступили к горлу, черт возьми, так и недолго при всех расхныкаться! Он незаметно высморкался, сердито прикрикнул на себя мысленно — стало легче.

А Шелепа говорил уже о второй стройке Пинегина. Нет, этому человеку не нужно было рыться в бумагах, он, похоже, и смотрел-то в них раньше, чтоб поскорее отделаться от официальной анкетной скукоты и перейти к главному. А главное звенело страстью в его голосе, перебивалось жаркими цифрами, вырастало яркими фактами, картинами, мыслями. Пинегин забылся. Ему казалось уже, что говорят не о нем — о другом человеке, хозяйственнике, политике, щедрой и строгой душе. Пинегин покачивал головой, удивлялся: до чего же нелегко приходилось этому человеку, но как же много он делал, вся жизнь его была непрерывный, упрямый, плодотворный труд!

И снова он очнулся, снова услышал свою фамилию. Голос Шелепы стал торжественным и скорбным. Сорок первый год простер сумрачные крылья над залом. Армия отступала, целые промышленные районы попадали под власть неприятеля, знаменитые заводы, те самые, о которых пели строки довоенных хозяйственных сводок, лежали в развалинах, ежедневно поминались во фронтовых сводках. Пинегин берет в свои руки новую крупнейшую стройку, одну из важнейших строек военного времени. Нет, нельзя, неправильно сказать, что, не будь этого громадного, руководимого им комбината, война была бы проиграна. Но продукция заводов комбината лилась непрерывным потоком на другие военные заводы, она была необходима, как воздух, как сталь, много-много было бы труднее, если бы не хлынул этот щедрый стремительный поток или внезапно иссяк. И еще надо сказать: Пинегин оказался на месте на своем последнем высоком посту, это было большое счастье для страны, что нашелся такой Пинегин, сотни и тысячи таких, как он!

Гром аплодисментов прорвал Шелепу, а он, взволнованный, все продолжал говорить, не слыша самого себя. Потом он подошел к Пинегину, протянул ему от имени зала руку. И опять все потонуло в восторженном грохоте ладоней, криках и топоте ног. Зал хлынул на сцену. Пинегин не успевал поворачиваться, целоваться, жать руки. Был момент, когда слезы все же полились по его щекам, и он сердито отмахивался от тех, кто, ловя его руки, не давал вытереть их. Он умоляюще кивнул головой Волынскому — наведи порядок! Но Волынский хохотал, бил в ладоши, он был доволен беспорядком.

А через полчаса, в антракте перед концертом, Пинегин задержал в коридоре прогуливавшегося Шелепу. Пинегин уже успокоился и говорил по-обычному ворчливо и хмуро.

— Вы докладывали о военной истории нашего комбината и годах восстановления, — обратился Пинегин к Шелепе подчеркнуто на «вы», хотя неизменно всем говорил «ты». — Почему ничего не оказали о реконструкции? Ведь для комбината это очень важное событие.

Шелепа тоже казался другим, чем был на сцене, он ответил сухо:

— По-моему, вас награждают за прошлую деятельность.