А Нидада, ужом извернувшись, в лицо Ханале заглянул угодливо. И засмеялся вдруг, головой в сторону дара мотнув. Рябой Хиларих его древком копья ткнул. Нидада замолчал. Понурился.

И снова воцарилось молчание. Лишь комары надсадно звенели. Стояли сельчане, переминались с ноги на ногу, пытаясь постичь загадку богов.

– Боги любят людей испытывать, – пробормотал Ханала.

Ханалу сюда через реку на руках перенесли. Совсем стал слаб. Сам уже не смог бы брод одолеть.

Тут в Вутерихе смелость взыграла. И пошел он, по грязи хлюпая, прямо к гигантскому шлему. На дивный ало‑снежный парус ступил, запятнал его грязью, копье поднял и – хорошо хоть, сообразил! – не жалом, а древком в опаленный шлем ткнул.

И вспыхнул на шлеме глаз лютый! И закричал утопший воин‑великан истошным голосом, надрывно, как чайка кричит... Как кричала бы чайка, будь у нее крылья в полнеба.

Высоко, по‑заячьи подпрыгнул Вутерих и в грязь шлепнулся. И на карачках, потеряв копье, прочь засеменил. Так, на карачках, до самого села и семенил бы, но Травстила его за пояс поймал, придержал.

Смешно это было, но никто не смеялся. От крика неистового у Книвы все внутри переворачивалось. А тут еще страшный глаз светом плевался: то синим, то алым.

И ждал Книва: вот‑вот разверзнется топь – и встанет из нее страшный посланец: головой под самые облака. И так страшно было, что уже почти жалел Книва, что не пожрали его квеманские духи, как пожрали они хихикающего Нидаду. И глядел Книва на опаленный великаний шлем, и видел, что он весь какими‑то шишками и наростами усеян. А на боку – таинственные руны. И трепетал Книва. И все трепетали...

– Это вместилище, – вдруг сказал Травстила‑кузнец.

Все повернулись к нему.

– Ну да, не шлем это, а вместилище, – уверенно повторил Травстила. – Вон там, крышкой запечатано.

– А ведь точно, – растерянно протянул Вутерих, с четверенек поднимаясь. А бесноватый Нидада задышал часто.

Тут Вутерих, путаясь в словах – не умелец он был словеса вязать, говорить стал:

У боранов, племени лукавого и разбойного, – тех, что за герулами на полдень живут, – у них зерно от мышей и прочей потравы хранят в огромных горшках. И крышками закрывают. А когда потребность в зерне возникает, то открывают крышку и берут зерна из горшка, сколько надо.

Так вот, видом те горшки с дивом божьим сходны.

Точно вам говорю, – бормотал Вутерих, от волнения бородку в кулаке комкая.

– Чушь! – отмахнулся от Вутериха Хундила и перевел взгляд с вместилища на Книву с Нидадой.

– Точно, – поддержал Хундилу Герменгельд, брат Вутериха. – Не боранский это горшок.

Возразить на это было нечего. И вправду, не могли бораны такое диво сотворить и сюда, в топь, швырнуть. Вот если бы они ограбили или убили кого, тогда да, это на них похоже.

– И не квеманы это, – встрял рябой Хиларих. – Слишком злокозненны квеманы, чтобы что‑то путное сотворить.

– Ты богов‑то побойся! – рявкнул на него Герменгельд. – Башкой думай! Дар богов перед тобой, а ты, дурак, о квеманах толкуешь.

– Вместилище не вместилище, – решил, наконец, Хундила, – а все равно оно в топь уходит. Стало быть, надо так. И этих двоих – тоже в топь.

– Не спеши, старейшина, – нахмурился Травстила‑кузнец. – Не один в селе живешь.

Хундила аж побагровел. Хоть и кузнец Травстила, но нехорошо Хундиле так... Неуважительно.

Тут опять Ханала голос подал. До этого стоял молча, опираясь на палку. Подслеповато щурился, рассматривая дар богов.

Теперь все лица к Ханале разом повернулись. Мудр Ханала. Так мудр, что в мире мало кто с ним в мудрости может сравниться.