Он произнес «угу», подтверждая мои слова.

— Мне интересно узнать, что бы произошло, если бы ты вернулся обратно в общество?

Теперь Стюре уставился на меня непонимающим взглядом.

— Ты снова взялся бы за старое — начал бы убивать и расчленять детей?

Его тяжелый взгляд стал еще более печальным.

— Нет-нет-нет! — Он покачал головой и застыл, уткнувшись взглядом в свои колени. — Нет, я не стал бы этого делать.

Я не сдавался.

— Так что бы произошло, если бы тебе разрешили жить в обществе — под наблюдением?

— Врачи считают, что меня надо держать здесь, в тюремной больнице…

— Я знаю, — прервал его я. — Я читал, что они пишут по этому поводу. Но я спрашиваю тебя . Ты производишь впечатление совершенно нормального человека. Ведешь себя разумно.

— Да? — спросил он на высокой ноте и улыбнулся так, словно я сморозил невероятную глупость. — А разве я не нормальный человек? — задал он риторический вопрос.

— Получается, что нет. Тебя считают самым опасным буйнопомешанным душевнобольным в Швеции. Разве ты этого не понимаешь?

Стюре не обиделся на меня, но вопрос — что бы произошло, если бы Стюре Бергваля выпустили на свободу, — остался без ответа.

Вопрос был задан не случайно.

Человек, сидевший передо мной, казался дружелюбным и деликатным. Трудно совместить эту картинку с образом жестокого садиста, серийного убийцы, которым его принято считать.

И какие же я мог сделать из этого выводы?

«Никаких», — подумал я.

Молчание было нарушено появлением санитаров 36-го отделения, которые пришли, чтобы увести серийного убийцу в его камеру.

Мы попрощались, не договорившись о новой встрече.

Дядюшка Стюре

Следующее лето я использовал для чтения материалов следствия, а заодно связался с полицейскими, которые работали по делу Квика, а также с родными и друзьями Стюре Бергваля, родственниками его гипотетических жертв и названных им сообщников. Список казался бесконечным. Многие откликались и охотно шли на контакт, но по понятным причинам сложно было установить связь с теми, кто лечил Квика в Сэтере. Мои ожидания практически равнялись нулю, когда я набрал номер домашнего телефона бывшего главврача Сэтерской больницы Йорана Чельберга.

Йоран Чельберг не пришел в восторг, когда я рассказал о своих планах сделать документальный фильм о Томасе Квике. Я уточнил, что не планирую обсуждать вопрос о его виновности, а лишь хочу осветить процесс ведения следствия и лечения. Тогда он заметно смягчился.

Казалось совершенно естественным, что дело Томаса Квика угнетало Йорана Чельберга, однако оставалось загадкой почему. Бывший главврач неодобрительно отнесся к действиям прокурора ван дер Кваста, а также самокритично высказался по поводу лечения.

— Но, как бы то ни было, обязательство сохранять профессиональную тайну делает для меня невозможным обсуждение конкретного пациента, — пояснил он.

Я спросил, как бы он отнесся к беседе со мной, если бы Стюре освободил его от обязательства сохранять конфиденциальность. Чельберг не готов был ответить сразу, но пообещал подумать над этим.

Очевидно было, что он воспринимает все это дело амбивалентно. Что-то мучило его — что-то, о чем ему очень хотелось рассказать. Но он колебался. Я почувствовал, что мой звонок поставил Йорана Чельберга перед своеобразной дилеммой.

— Я лояльно отношусь к Сэтерской судебно-психиатрической клинике и к тем, кто там работает, — проговорил он. — С другой стороны, я не хочу участвовать в сокрытии правового скандала.

«Что он такое говорит? — подумал я.