— Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции, — сказал доктор. — Не вижу в этом никакой жестокости и буду стоять на своем до конца.

Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если Кэтрин порвала с неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что отец должен оценить усилия, которые сделала над собой девушка, чтобы понять и принять его мудрость.

— Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, — отвечал доктор. — Мне кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это он порвал с ней.

— Тем более ты должен быть помягче с нею.

— Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить слезы над благоприятным поворотом ее судьбы, ради того чтобы казаться милосердным.

— Ты не умеешь сочувствовать, — сказала миссис Олмонд, — и никогда не умел. Права она или виновата, она ли с ним порвала, или он с ней, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, как страдает ее израненное сердце.

— Бередить раны и даже поливать их слезами — вовсе не значит облегчать страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это со всей тщательностью. Меня, однако, удивляют твои слова: Кэтрин совсем не производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот, мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец ходил к нам в дом. Она здорова и счастлива, хорошо выглядит, нормально ест, спит и гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно вяжет себе какую-нибудь сумочку или вышивает платок — и, кажется, изготовляет их с прежним проворством. Она не очень разговорчива; но ей и прежде не о чем было говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в общем, она этому даже рада.

— Так люди радуются, когда им ампутируют раздавленную ногу. После операции им, несомненно, становится легче.

— Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и невредим — вот что не дает мне покоя.

— Тебе хотелось бы уничтожить его? — спросила миссис Олмонд.

— Весьма. Я допускаю, что все это уловка.

— Уловка?

— Что они сговорились между собой; как сказал бы француз — Il fait mort [он притворился мертвым (фр.)]; но исподтишка он наблюдает. Можешь не сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас, чтобы вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по прибытии женится на Кэтрин.

— Интересно, что ты способен обвинить свою единственную дочь в таком чудовищном лицемерии, — сказала миссис Олмонд.

— Какая разница — единственную или нет? Лучше обвинить одну, чем дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю, что она даже не притворяется страдалицей.

Временами доктор отступал от своей теории «уловки», но регулярно возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он старел, теория эта — а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и счастлива, — все прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые годы после несчастья дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви, то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела душевное равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и Морис действительно ждут его смерти, то по крайней мере они ждут терпеливо.