Говорят — это был единственный случай прямого прохода: единорог не пополз вдоль зарослей разрыв-травы, он кинулся напрямик и проломил защиту. Василиск затаился в кроне дуба — видимо, учуял погоню. И Лес дрогнул, и далеко окрест было слышно, как единорог ударил плечом по дубу и сбросил Василиска вниз. Никто этого не видел, только земля была взрыта там, где Василиск бил шипастым хвостом, и была обгоревшей — там, куда попадал его страшный яд, перед которым ничто живое не могло устоять. Но когда единорог был еще малышом, леший самолично искупал его в воде, взятой от девяти рек. И он устоял… сколько мог. Нет, сражения никто не видел, но рычание единорога, грохот битвы раздавались за пределами Леса, улетели испуганные птицы, и далеко бежали лесные звери, а в городке ИРП этот грохот воспринимался как отдаленные раскаты грома. Потом, когда настала тишина, многие видели, как полз в свое болото Василиск, покрытый ранами. Он не прошел.

А единорог остался по ту сторону завесы, он не упал, он прижался к дереву, цепенея от странной боли и ощущая, как каменеют мышцы и кости. И он, конечно, умер еще до того, как произошло в тканях полное замещение углерода на кремний, ибо именно к такой перестройке клеток приводило глубокое отравление ядом Василиска.

Все это случилось десять дней назад и полностью деморализовало коллектив. Сейчас каждому из создателей кажется, будто это он сам виновник зла, будто чуткий змей воспринял то плохое и темное, что каждый таит от самого себя в недоступных глубинах души. Василиск затаился безвылазно, и что с ним делать — никто не знает…

— Вернемся к началу, — сказал Нури. — Конкретно: что вы от меня хотите?

Пан Перунович долго молчал, наконец проговорил:

— Я знаю, вы можете принимать решения…

— Ничего себе, — невежливо сказал пораженный Нури. Перед ним был муж благостен и добронравен. Из тех, что, ожегшись на молоке, дуют на воду. Белый, как лилия, халат, нет, не халат, хитон! Белые же, хоть и редкие, но волнистые волосы под изящным обручем, глаза — серые, внимательные и до невозможности добрые. В них растерянность, от самого себя скрываемая. Что там темное может быть в его душе, сплошная белизна… Нури крякнул и отвел взор. — За вас, значит, принять решение? Скажите, а может, он уже того, отдал концы? Подох?

Пан Перунович пожевал губами и непривычно кратко ответил:

— Жив.

Ближе к вечеру, когда солнце еще не село, но длинная зубчатая тень от тына уже дотянулась до огородов, Нури сидел на крылечке и ждал. Говорящий котенок по-хозяйски расположился на колене и так упорно молчал, что Нури начал сомневаться; говорящий ли? В отдалении в открытых воротах неподвижно стоял Кащей, опираясь на трость. Может быть, любовался закатом. А может, что Кащею закат, стоял просто так. Черный его силуэт смотрелся как вертикальное начало собственной горизонтальной тени. От летних кухонь кое-где поднимался синий пахучий дымок — это готовили поздний ужин любители поесть перед сном: деревня старалась жить так, словно ничего не случилось.

Нури был полон дневных впечатлений и отстранение думал, что вот заботы жителей Заколдованного Леса уже становятся и его заботами и не вмешиваться он уже не может. Возможно, эта вынужденная пауза в их деятельности — только на пользу: все не было времени оглянуться, подумать, а оказывается, и древние рецепты надо применять с осторожностью… Любопытно: раньше каждый был уверен, что коллега-сосед «чист душой». Теперь это обстоятельство не то чтобы подчеркивалось, но упоминалось достаточно часто, чтобы обратить на него внимание. Каждый словно старался показать, что в чужой непричастности у него сомнений нет.