Старец Серапион готовился к смерти. В келье гроб поставил, собственноручно из колоды вытесал, внутри, на дно, соломки подмостил.
Прежде чем в гроб улечься, великий пост принял и игумену Иосифу исповедался в грехе превеликом. Поведал старец, как в скиту людей пожёг.
Игумен старца не прогнал и грех страшный отпустил.
Лёг Серапион в гроб, руки на груди сложил, ждёт смерти. Монах-черноризец принесёт из трапезной кусочек хлеба и воды кружку, поставит на крышку гроба, поглядит на старца, жив ли, и удалится.
А Серапионова смерть задержалась. Неделю и другую лежит, шепчет слова молитвы, просит у Всевышнего прощения. Но Бог суров. Неумолимо смотрят из тёмного угла на Серапиона глаза Господни, строг его лик. И слышит старец голос: «Именем моим творил злодейство ты, человече…» Забудется на миг Серапион, и тогда проносится перед ним, как наяву, вся его долгая жизнь. Вспоминается, как в детстве корчевали с отцом лес и пахали землю, молотили цепами рожь, а в избе запахи материнских духмяных хлебов». Всё мирское, суетное.
И снова огонь заслоняет видение и глаза Бога, большие, без милости к нему, Серапиону».
Однажды произошёл у старца мысленный разговор с Богом.
- Чем ты, Серапион, лучше тати? - спросил Бог. - Тать кистенём бьёт, а ты полымем.
- Но я молился тебе.
- Молитва - слова. Но не по слову человек человеком зовётся, а по делу.
- Чем же мне, Господи, грех свой искупить?
- Ничем, человече, грех не искупается. Дожидается Серапион смерти, вздыхает. Припоминает, как пришёл в скит монах и именем игумена Иосифа велел за Вассианову ересь очиститься огнём. Когда молельня занялась, страшно стало Серапиону, и ушёл он тайным ходом… 
- Именем Иосифа, - шепчет старец, - именем Иосифа, - и садится в гробу.
Серапион ждёт, когда в келью войдёт черноризец, и сиплым голосом просит:
- Игумена хочу видеть…
Игумен Иосиф со связкой ключей у пояса медленно обходил монастырское подворье. Шаг у игумена шаркающий. Из-под чёрного клобука высматривают немигающие бесцветные глаза.
Богата Волоцкая обитель. Клети и амбары полны жита и мёда, круп разных да всякого другого добра. Кельи у монастырской братии каменные и церковь из белого камня, купола позлащённые…
Черноризец оторвал игумена от дела.
Выслушав монаха, Иосиф пошёл за ним. У входа в келью кинул коротко:
- Погоди!
Серапион встретил игумена всё так же сидя, положив руки на края гроба.
- Зачем звал? - спросил, подходя, Иосиф. - Или конец чуешь?
- Не-ет, - затряс головой старец. - Не-ет! Заждался я, забыла меня смертушка. Либо сыра земля принимать не желает. Много зла на мне, ох как много.
- Не думай о том, Серапион, забудь. Исповедался, и грех твой те отпущен.
Старец подался вперёд, вытянул шею по-гусиному, зашептал свистяще:
- Кто, кто отпустил мне мой грех, ты? Но не твоим ли именем я скит сжёг? Вспомни, вспомни, Иосиф!
Отпрянул от гроба игумен, дрожащей рукой наложил на старца крест. Серапион мелко рассмеялся:
- Твой ли крест моё спасение? Тебе ли отпускать мне грехи? Он, он всё видит! - Старец вскинул руку, простёр перст в угол. - Его, его молю. До самого митрополита дойду, доползу, а вымолю прощение. - И свесил из гроба босые ноги.
- Силён, силён, искуситель, - пятился Иосиф, пока не очутился за дверью кельи.
Увидев ещё не ушедшего черноризца, поманил. Мелкими быстрыми шажками пошёл к себе в келью.