Никита Колесников стоял у нажимных винтов, следя за величиной зазора между валами. Как только зазор будет равен четырем с половиной дюймам, надо кончать прокатку. Еще один поворот винтов, еще один. А вдруг плита остынет раньше? Никита закусил губу. Пот заливал ему глаза, но он, не отрываясь, следил за ходом прокатки. Еще поворот, еще… Нет, Воронов не подает знака кончать работу, значит плита не остыла. Молодец, Петр. Как он ловко, красиво и даже как будто легко делает свое дело.

Мысли мелькают в голове, нисколько не мешая Никите. А где же Василий Степанович? Вон он. Стоял, стоял и не утерпел: схватил чей-то лом и встал к рабочим. А за ним и старик Першаков. Только бы Василий Степанович не обжегся без привычки. Ого, как он работает ломом! Но кто же сейчас работает плохо? Петр заразил всех. Да и дело, дело-то какое! А Василий Степанович неспроста стал ближе к прокату. Вот он поднял руку, плиту задержали. Зачем же? Ведь остынет. Нет, верно. Велел содрать пленку окисла, приложил шаблон. Опять подал знак. Воронов первый ухватился за плиту, направляя ее в валы. Вот это работа, небывалая, действительно огненная!

Никита сделал новый поворот винта, и сердце его неожиданно забилось: все! Четыре с половиной дюйма. Хриплым, срывающимся голосом, которого сам не слышал сквозь оглушительный грохот и лязг, он крикнул:

— Готово!… Кончай!…

Руки сами оторвались от винта, Никита сорвал с головы шапку. Пятов мгновенно заметил сигнал и поднял руку. Все, конец.

Усталые рабочие один за другим идут через весь завод к выходу. Им уступают дорогу, улыбаются, машут шапками, что-то кричат. Василий Степанович вместе с другими выходит во двор. Ветер обдувает обожженное лицо, все тело ломит, как побитое, дрожат руки. Он опускается на траву, вытягивается во весь рост и закрывает глаза. Теперь остается только ждать. Плита должна остыть. Потом Фома Елизарович ее выстукает и распилит. Все верно, все рассчитано, ошибки быть не может.

Пятов незаметно уснул. А когда открыл глаза, перед ним стоял Першаков. Кругом толпились рабочие.

— Дозволь мне, старику, обнять тебя, Василий Степанович, — растроганно сказал Першаков. — От всех заводских наших, значит, поздравить тебя надо. Плиту я распилил. В жизни не видывал такой сварки…

…Весь день Варя не находила себе места. Все валилось из рук, и она то и дело выбегала на крыльцо посмотреть, не идет ли отец. Как ей хотелось быть в этот момент там, па заводе, рядом с Пятовым. Варя уже не задумывалась, любит ли она его. «Люблю, люблю, как можно его не любить!» Господи, да что же там делается? Варя возвращалась в избу и со вздохом принималась за стряпню.

Вечером, после смены, вместе с отцом пришли Пятов и Колесников. У всех троих настроение было приподнятое. Никита торжественно вытащил штоф водки и сверток с закуской и передал их Варе.

— Погоди, погоди, Никита, — нетерпеливо сказал Пятов, — дай-ка сначала покажу вам кое-что.

Он расстелил на столе чертеж прокатного стана, положил длинную таблицу, заполненную цифрами, и, волнуясь, сказал:

— Так, вот, друзья, мы получили путем прокатки первую броневую плиту, первую не только в Холунице, первую во всем мире. Прошлой ночью я подсчитал все выгоды нового способа. Вот они.

Пятов вдруг оглянулся, ища кого-то глазами, и неожиданно вышел из комнаты. Вернулся он с Варей.

— У нас большая радость, Варенька, и ты должна быть сейчас с нами, — сказал он ей и, обращаясь к товарищам, продолжал: — Вот я составил таблицу.