— Прикажи его отвезти к нам во дворец, помести поближе к комнатам моим, и доктора Алениуса к нему пошли; а как я вернусь — велю заходить и панне Гербуртовой: она искусно излечивает всякие раны. Да смотри: сам поезжай со Степуриным в телеге и в провожатые возьми с собою половину моей свиты… чтобы ему спокойнее и безопаснее было.

Бутурлин, низко кланяясь царице, поспешил исполнить ее приказания; а она махнула рукой, и сани ее помчались далее по лесной дороге. Она была довольна собою и в ее воображении неотвязно представлялся Алексей Степурин, упорно устремлявший на нее свои горячие, долгие, вдумчивые взгляды…

XVI

В бреду любви

С той минуты, как во время вылазки из Троицкой обители в общей и отчаянной сече под окопами Сапеги Алексей Степурин был оглушен страшным ударом, разбившим вдребезги его шишак, и в то же время ранен саблею в плечо и шею, — он потерял сознание и впал в тягостное состояние человека, который только урывками приходит в себя, а в остальное время пребывает в какой-то непроглядной тьме, не освещаемой никаким лучом сознания. И даже в те краткие мгновения, в которые сознание возвращалось к нему, память ему не повиновалась: разновременные впечатления мешались и путались в его голове, то зрение, то слух его обманывали, то чужие люди представлялись ему совсем иными, знакомыми и близкими, то пустота и мрак вдруг населялись страшными, чудовищными видениями и образами. Бред так хитро и незаметно сплетался с действительностью болезненно-возбужденного воображения Алексея Степановича, что он надолго утратил «образ Божий» и стал не человеком…

Очнулся он, долго спустя, под совершенно иным и очень странным впечатлением… Ему казалось, что он тонет, захлебываясь и задыхаясь постепенно, что около него, журча и пенясь, течет вода. Что какое-то мрачное, громадное чудовище влечет его все вглубь… вглубь.

«В омут, что ли?» — думает Степурин и вновь теряет сознание. Сколько потом минуло времени, он этого не знал и не мог сообразить, — но помнит, не памятью рассудка, а скорее памятью каких-то ощущений, — что ему вдруг стало хорошо, так хорошо… Он даже и понять не мог, почему ему так стало хорошо. Но кругом было все так светло, тепло, уютно, мягко, привольно, такая сладкая истома обуяла все тело его, связала руки и ноги такими мягкими путами, что Степурину невольно подумалось: «Уж не умер ли я? Не в царствие ли небесное попал?»

И потом стал часто, часто повторяться тот же бред: в каком-то полусумраке над ним склонялось чье-то прекрасное, но грустное лицо и долго-долго ему в самые очи вперяло глубокий, ласковый взор. Потом он чувствовал прикосновение ко лбу и шее чьей-то мягкой и горячей руки, и видение исчезало. И опять наступала та же сладкая истома. Потом уж этот бред стал понемногу для Степурина уясняться и переходить в нечто белее близкое к действительности. Он видел, что лежит на постели, и к его постели подходит женщина, но только никак не мог припомнить, где он видел эту красавицу? Не мог он также и понять, что делала она у изголовья его кровати, зачем приподымала его голову и обертывала ее чем-то холодным, мокрым? И только смутно припоминалось ему, что как-то однажды она его поцеловала в лоб, и он потом долго ощущал на лбу прикосновение горячих, ароматных уст.

Опять прошло много времени, много дней и ночей… Да, именно дней и ночей, потому что Степурин наконец уж стал отличать и день от ночи. В теле его были все те же слабость и истома, но он уж мог двинуть и рукою и ногою, хотя ему подчас казалось, что на руках и на ногах его висят тяжелые-тяжелые оковы… Однако же он начал понимать, что эта женщина, которая так тихо и легко порхает около его постели, что она за ним ухаживает, лечит его и облегчает страдания… Но он все еще никак не мог понять, кто эта женщина и откуда она берется тут, около него? И куда уходит?.