— Добро пожаловать, брат мой, — ответил Малама, а затем, подавшись вперед и закатив глаза, крикнул: — Трогай, трогай! — отдавая приказ шоферу, который мигом захлопнул дверцу, поспешно вернулся за руль и без промедления тронул с места.

Брат Гаспар, естественно, пришел в ужас.

Его высокопреосвященство кардинал Эммануэль Малама, от которого он ожидал новых, важных откровений, хранил молчание долгих пять минут, пока они не оставили позади святой город Ватикан и не оказались на римских улицах в неуправляемом потоке движения, который, казалось, невозможно было преодолеть. Брат Гаспар решил, что будет лучше, если он заговорит первым, чтобы посмотреть, знает ли что-нибудь кардинал о папских намерениях сделать его архиепископом Лусаки, но по тону его голоса и содержанию первых высказываний догадался, что Маламе ничего не известно об этом деле, и, немного успокоившись, стал внимательно и с великим интересом, как его об этом и просили, выслушивать слова и доводы, которые кардинал лущил бойко, как горох.

По всему было видно, что он стар и болен, и его усталые глаза, казалось, не хотели больше смотреть на жизнь. Как он почел нужным сообщить, за последние три месяца он перенес три хирургических вмешательства, и было слишком заметно, что улыбке, которая временами мелькала на его губах, недостает необходимой искренности, что, скорее, это выражение, выработанное долгими годами практики и закалки. Недаром это был человек, за которым — как он сам сказал без всяких церемоний — повсюду следовал призрак близкой и мучительной смерти, человек хрупкий и напуганный.

— Я провожу больше времени в больнице, чем на улице, — сказал он. — Врачи дают мне еще три года, самое большее — четыре.

Казалось, Малама принадлежал к той породе людей, которые были бесконечно мудры и счастливы, но их способности и удача необъяснимым образом шли на убыль, а вместе с ними и самоуважение, и единственное, что им осталось, это чувство отвращения ко всему на свете и ощущение, что, выбирая жизненный путь, они совершили роковую ошибку, а также некоторые криминальные наклонности, с особой кровожадностью проявлявшиеся, стоило ему упомянуть Папу или кого-нибудь из кардиналов. Однако, как очень скоро обнаружил Гаспар, у Маламы было более чем достаточно поводов чувствовать себя хуже некуда, и не только из-за рака поджелудочной железы, который мучил его, сделав характер старика до крайности тяжелым и неуживчивым, — болезнь, явно вызванная (и любопытно, что сам Малама сознавал это) спертым духом ватиканских интриг, которым ему приходилось дышать вот уже пятнадцать лет.

Он начал с того, что, хотя Гаспар и «беленький» и несмотря на разницу, которая, несомненно, существует между ними, а также их методами и образом действий, он чувствует сердечное родство с ним — а «сердечный происходит от слова сердце», посчитал необходимым уточнить он, — из-за тесных взаимоотношений, которые существуют между ними обоими и Нечистым, поскольку он не сомневался, что все экзорцисты образуют особое братство в глазах Божиих. Разве экзорцизм не есть одна из главных, если не главная миссия, возложенная на каждого священника? Разве крещение не является актом экзорцизма, которым Церковь встречала каждого из людей? Но, к несчастью, в эти трудные для духа времена говорить о дьяволе считалось дурным тоном среди кардиналов и епископов, чьи умы были заворожены и ослеплены диктатурой науки и техники. Некоторые богословы даже отстаивали точку зрения, согласно которой исцеления, произведенные Иисусом, касались жертв нервных заболеваний, а не настоящих бесноватых, но разве в Евангелии не проводилась четкая грань между исцелениями и изгнанием нечистого духа?! Разве это не так? Однако кризис, по словам Маламы, затронул не только вероучение. Он прямо влиял на конкретных личностей. Экзорцистов не хватало, и, несмотря на это, епископы не назначали новых.