Цитрин желала видеть его завтра утром.

Дверь скользит, уходит в стену, открывая манящее отверстие пещеры.

«Аверн», – думает Камень и входит.

Элис Цитрин – неизменная, вечная. По трем сторонам от ее оборудованного измерительной аппаратурой кресла эпилептически мигают экраны. Но сейчас, однако, она не обращает на них внимания, ее глаза устремлены на Камня, который приближается – не без трепета.

Камень останавливается. Как непреодолимый замковый ров, их разделяет панель. И опять он со смесью недоверия и тревоги всматривается в ее черты. Теперь они пугающе схожи с его собственными. Неужели он стал походить на эту женщину только оттого, что работает на нее? Или жизнь за пределами Джункса накладывает на всех такой отпечаток, придавая жесткость чертам?

Цитрин проводит рукой по своим коленям, и Камень замечает, что в ложбинке ее бурого одеяния свернулся зверек, и в его противоестественно огромных глазах играют отражения картинок с мониторов.

– Время предварительного доклада, мистер Камень, – говорит она. – Но пульс у вас чрезмерно частый. Расслабьтесь немного. Ваша жизнь не зависит от одной нашей встречи.

Камню очень хочется расслабиться. Но никто не предлагает ему сесть, и он знает, что сейчас все зависит от того, что он скажет.

– Итак... Каким вы нашли этот наш мир, который несет на себе мой отпечаток и отпечатки подобных мне?

Самодовольное высокомерие в тоне Цитрин заставляет Камня забыть осторожность, и он почти выкрикивает: «Это несправедливо!» Потом медлит, а затем, справедливости ради, уточняет:

– Прекрасный, безвкусный, временами увлекательный... Но в основе своей несправедливый.

Цитрин как будто довольна этим вырвавшимся на волю признанием:

– Очень хорошо, мистер Камень. Вы открыли главное противоречие жизни. В куче навоза отыскиваются жемчужины, льются слезы сквозь смех, а как все это распределяется, не знает никто. Но, боюсь, я не могу взять на себя вину за несправедливость мира. Он был таким, когда я родилась, и остается таковым, что бы я ни делала. Да, возможно, я несколько увеличила пропасть между богатыми и бедными. Первые стали богаче, а вторые, по сравнению с ними, сделались еще беднее. Но тем не менее даже титанов в конце концов поджидает смерть.

– Но почему вы не постарались что-либо изменить? – вспыхивает Камень. – Это ведь, наверное, было в вашей власти.

Впервые Цитрин смеется, и Камень слышит эхо своего прежнего горького карканья.

– Мистер Камень, – говорит она, – я делаю все, чтобы остаться в живых. Речь не о теле, – его поддерживают приборы. Нет, я говорю о постоянной опасности покушения. Разве вы не уловили истинной сущности бизнеса в этом нашем мире.

Камень никак не возьмет в толк, что она имеет в виду, и в этом признается.

– Тогда позвольте мне вас просветить. Это может изменить кое-какие ваши представления. Вы уверены, что понимаете назначение Второго Конституционного Конвента? Оно было облечено в высокопарные слова: «продемонстрировать мощь американской системы ценностей», «во всеоружии встретить иностранных конкурентов» и «обеспечить победу национальной промышленности, которая проложит путь демократии во всем мире». Звучит весьма благородно. Но истинный итог был совершенно иным. Бизнес ни в одной политической системе как таковой кровно не заинтересован. Бизнес сотрудничает с ней в той мере, в какой она способствует его собственным интересам. А главный интерес бизнеса – доминирование на рынке. Как только создание Зон свободного предпринимательства освободило корпорации от всяких ограничений, они возвратились к изначальной борьбе за существование, продолжающейся по сей день.

Камень пытается все это осмыслить.