– О боже... – прошептал я.

– Ну, что я тебе говорила? – улыбнулась Елена. – А теперь снимай одежду. Я хочу увидеть тебя голым.

И мы отпраздновали наше переселение в мир Матисса, как тогда, в первый раз. Наши странствия по нему в точности повторили те, что мы проделали в мире Вермеера. Как только мы освоились, привыкнув к новому облику гостиничного номера и стабилизировав наши зрительные сигналы, как тотчас принялись смаковать этот новый мир, каждой клеточкой тела наслаждаясь новой реальностью. И если нам доводилось побывать там, где мы уже побывали во время наших странствий по миру Вермеера, мы всякий раз изумлялись переменам. Какой это дар, восклицали мы, иметь возможность видеть старый мир вечно новым взглядом.

Слушая как-то раз вечером, как играет Бостонский симфонический оркестр – казалось, его инструменты сошли с поздних набросков художника, – Елена предложила:

– Давай глотнем Бетховена.

Я отказался. Она не стала настаивать, по всей видимости, осознав, что сила убеждения еще понадобится ей позже.

Разумеется, джунгли Амазонки требовали Руссо. Я сдался практически без каких-либо протестов, что стало началом долгой и скользкой дорожки.

В плену у Вермеера мы прожили примерно год.

Матисс вдохновлял нас чуть более полугода.

Руссо – этого наивного гения – хватило всего на полтора месяца.

Постепенно мы подсели на таблетки, превратившись в наркоманов от искусства.

Нам требовались все новые и новые ощущения. Производители нейротропина всегда были к нашим услугам.

Какое-то время они поставляли на рынок относительно слабый наркотик, предлагавший вашему взору мир, сходный с «реальностью». Однако теперь, когда все больше и больше народу, в том числе Елена и я, не могли и дня прожить без очередной дозы «искусства», психоинженеры запустили в производство куда более сильный препарат.

В течение последующих двух лет мы с Еленой – если мне только не изменяет память – переносились в самые разные миры. Вот их список.

Пикассо (голубой период и кубизм), Брак, Клее, Кандинский, Бальтус, Дали, Пикабиа, Леже, Шагал, Гри, де Коонинг, Бейкон, Климт, Делоне, О'Киф, Эшер, Хокни, Луи, Миро, Эрнст, Поллок, Пауэрс, Клайн, Боннар, Редон, Ван Донген, Руо, Мунк, Танги, де Кирико, Магритт, Лихтенштейн и Джонс.

На какое-то время нас увлек реализм – главным образом в исполнении Вуда, Хоппера, Фразетты и Вайатта. Я попытался собрать в кулак все мои чувства, чтобы решить, хочу я и дальше скитаться по миру живописи или нет. Боже, как я пытался убедить Елену прекратить это вместе со мной.

Однако не успел я собраться с мужеством, как мы уже перенеслись в мир Уорхолла, и я оказался оглушен и ослеплен криком люминесцентных красок. Так что моя затея «завязать» в очередной раз провалилась. Дело было на орбитальной станции, и последнее, что я запомнил, – это как земной шар неожиданно сделался розовым, словно его обрызгали краской из пульверизатора.

Потом, наверное, прошло какое-то время.

В следующий раз я осознал себя как личность, отличную от прекрасного, но, увы, ставшего для меня тюрьмой мира, когда мы с Еленой перенеслись в мир одного неоэкспрессиониста, если не ошибаюсь, какого-то итальянца. Имени я не запомнил.

Мы с ней находились на открытом воздухе. Я огляделся по сторонам.

Небо было серо-зеленым, рассеченное посередине огромной черной трещиной. Свет – нет, то был не солнечный свет, – сочился сквозь нее подобно гною. Пейзаж наводил на мысли об атомной бомбардировке. Я оглянулся, ища взглядом Елену. Она сидела в траве, ужасно напоминавшей щупальца осьминога-мутанта бордового цвета. Цвет ее лица был пепельным и кровавым одновременно, очертания тела окутывала дымка желтоватого оттенка рвотных масс.