Стал Ицхак ждать рассвета. Как только занялся день, одолел его сон, и он заснул. Но тут же все ослы, которые прибыли с арабами, начали реветь, а курицы, которых принесли арабки на рынок, начали кудахтать. Укрылся Ицхак с головой. Если бы одеяло не было дырявым, возможно, спасся бы он от шума, но теперь, раз одеяло продырявлено, просачиваются сквозь него звуки и продырявливают ему уши. Внезапно солнце залило комнату и стало жечь ему глаза. Ворочался он на кровати, пока не пришел Рабинович и не сказал: «Вставай и пойдем! Может, найдется для нас работа».

Часть третья

НА РЫНКЕ ПОДЕНЩИКОВ

Отправились оба товарища наши, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, наниматься на поденную работу. Воздух был свеж, земля еще не высохла и не царапала ноги, деревья блистали в каплях утренней росы, и душистый запах разносился от одного конца мошавы до другого. Белесое небо начало синеть и наливаться теплом, и птицы пели высоко в поднебесье. Забыл Ицхак все свои мучения, и надежда будоражила ему душу.

Оказался Ицхак со своим спутником на рынке, куда приходят крестьяне нанимать себе рабочих. Прибыли толпы арабов с воплями и криками, напоминающие вражеские полчища, осаждающие город. Но орудия труда на их плечах свидетельствовали, что идут они не на войну, а на работу. Съежившись в своей рваной одежде, стояло там несколько человек из наших, и в руке каждого — маленькая корзинка с половиной буханки хлеба и двумя-тремя кабачками. Одни стояли как люди, которым уже все безразлично. Страх и надежда сочились из печальных глаз других. Надежда — найти себе заработок на день, и страх, что их опередят арабы.

Небо посинело, и солнце налилось жаром. Еще было слышно пение птиц, но голоса их были уже усталыми и хрипловатыми; и мухи, и комары, и мошки жужжат и перелетают с зеленого гноя в глазах арабов на корзинки с едой в руках молодых людей. Потом поменялись они местами. Те, что сидели на больных, почти без ресниц, глазах, облепили еду; а те, что сидели на еде, прилетели и облепили больные глаза.

Прибыл толстый Виктор, сердце которого заплыло жиром, как и его тело. Верхом — на ржущей Фатьме, симпатичной миловидной кобыле, красивее и умнее которой не сыщешь во всем поселении. На голове Виктора — тропический шлем, свисающий над его жирными глазками, и полотняный костюм на нем, и в руке его кожаный хлыст. Вытягивается хлыст во всю длину, и тень его мечется туда и сюда, расступается перед ним воздух, убегает прочь, и слышится нечто вроде стона человека, которого высекли. Стоит Фатьма, красивая и умная, и не трогается с места, знает Фатьма своего хозяина и понимает, что не ее он имеет в виду, а эти человеческие существа, которые забывают сегодня то, что было вчера. И вот она уже предвкушает радость увидеть, как господин ее скажет им, этим босякам: «Разве не видите вы, что я не нуждаюсь в вас?» И они останутся стоять пристыженные и опозоренные, как стояли вчера и позавчера.

Прибыл Нахум Теплицкий, низенький человечек с головой, ушедшей в плечи, и зеленоватые глаза его слезятся оттого, что не выносят яркого света. Зажмуривает он глаза, и сжимает коленями бока своего осла, и кусает свои тонкие губы от зависти и ненависти. От ненависти к босоногим, считающими себя цветом нации, и от зависти к этому толстяку, умеющему обращаться с ними. В прошлом был Нахум тоже босяком и приходил на рынок так же, как и мы наниматься на поденщину. Внезапно получил его дядя со стороны матери наследство и поставил его надсмотрщиком. Едет себе Нахум Теплицкий на осле, и кнут в его руке, и он кричит: «Яяалла! Давай!», и многие товарищи наши пугаются от его крика.

Следом за ним прибыли еще двое верхом на мулах, с залатанными плетками в руках. Не от старости латаные они, а потому что чересчур часто применяют их. Стоят четыре работодателя, один из них — уполномоченный маститого сиониста из Иерусалима, трое — самостоятельные хозяева, а напротив них стоят евреи-работники, и смотрят на них, и надеются, что, может быть, наймут их на работу и найдут они заработок на этот день.