Вечерело. Исполинские тени гор далеко простерлись на восток, меж тем как на западе вершины блистали золотом и багрянцем. Тем, кто стоял у двери хижины, дорога, змеившаяся вокруг Бен‑Крухана, была видна как на ладони; вдруг в самом дальнем месте – на повороте, за которым эта дорога исчезает из виду, появилось пятеро солдат‑горцев; их оружие сверкало на солнце. Один из них шел несколько впереди, а остальные шагали по двое, соблюдая расстояние, правилами военной дисциплины установленное. По их ружьям, тартанам, шапкам можно было безошибочно заключить, что это солдаты из полка Хэмиша, под командой сержанта, и не приходилось сомневаться в причине их появления на берегу Лох‑Оу.

–Они торопятся, – сказала вдова Мак‑Тевиша Мхора. – Не пришлось бы только им так же быстро назад повернуть. Но как‑никак их пятеро, и разница в числе слишком велика. Поди назад в дом, сын мой, и стреляй из окошечка, что у двери. Двух ты сможешь уложить, прежде чем они свернут с дороги на тропинку, стало быть, останутся всего трое; а не раз ведь бывало, что отец твой да я с тремя управлялись. Хэмиш Бин взял из рук матери ружье, но не сдвинулся со своего места у двери. Солдаты, шедшие по большой дороге, вскоре заметили юношу; это явствовало из того, что они перешли на беглый шаг, все еще, однако, держась парами, словно гончие на сворке. Гораздо раньше, чем это удалось бы людям, менее привычным к ходьбе по горам, они дошли до узкой тропинки, ответвляющейся от дороги, и приблизились на расстояние пистолетного выстрела к хижине, на пороге которой недвижно, словно изваяние, стоял Хэмиш с кремневым ружьем в руке, меж тем как мать, стоявшая сзади и бушевавшими в ней чувствами доведенная чуть ли не до умоисступления, в самых обидных словах, какие только может подсказать отчаяние, попрекала сына слабоволием и малодушием. Ее речи еще усилили горечь, залившую сердце Хэмиша, когда он увидел, с какой не предвещавшей ничего хорошего поспешностью его недавние товарищи приближались к нему. Они чем‑то походили на псов, готовых кинуться на смертельно раненного оленя. Казавшаяся ему несомненной враждебность тех, кто гнался за ним, разбудила неистовые, буйные страсти, унаследованные им от отца и матери, и узда, в которой их до того времени держал свойственный Хэмишу здравый смысл, быстро ослабла.

–Хэмиш Бин Мак‑Тевиш, сложи оружие и сдайся! – окликнул его сержант.

–Стой, Аллен Брейк Камерон, и прикажи твоим людям остановиться, не то всем нам худо будет.

–Смирно! – скомандовал сержант, но сам сделал еще несколько шагов вперед. – Хэмиш, опомнись, подумай о том, что ты делаешь, и сдай ружье; ты можешь пролить кровь, но от наказания тебе не уйти.

–Плеть, плеть, помни о плети, сын мой! – шептала мать.

–Берегись, Аллен Брейк, – снова заговорил Хэмиш. – Я не хочу тебя изувечить, но знай; добро‑вольно я сдамся, только если ты дашь мне слово, что плеть саксов меня не коснется.

–Глупый ты! – ответил Камерон. – Ты сам знаешь, что это не в моей власти. Я сделаю все, что смогу. Я скажу, что встретил тебя по пути в Дамбартон, и наказание будет легким; только сдай оружие! За мной, солдаты! – С этими словами он ринулся вперед, простерши руку словно для того, чтобы отстранить нацеленное на него ружье Хэмиша.

–Скорей! Не щади отцовскую кровь, защити отцовский очаг! – крикнула Элспет. Хэмиш выстрелил; Камерон, сраженный пулей, рухнул наземь. Все это произошло в мгновение ока. Солдаты ринулись к Хэмишу, схватили его, а он, словно окаменев от ужаса при виде того, что сделал, не оказал им ни малейшего сопротивления. Но Элспет не покорилась. Когда на ее сына стали надевать наручники, она так яростно набросилась на солдат, что двоим из них пришлось держать ее, пока остальные заключали пленника в оковы.