Божена не оставляла ему ни малейшей лазейки. Надо было или принимать ее приглашение или, не надеясь больше объясниться с ней как-нибудь иначе, собираться и уезжать. Конечно, мужская гордость требовала немедленно покончить со всеми этими издевательствами и уехать, раз и навсегда отказавшись от мысли помириться с Боженой. Но он чувствовал, что в нем говорит и другой голос, предательски предлагающий закрыть глаза на глупость своего положения и поступить так, как хочет эта вздорная женщина. «А может быть, мне только кажется, что она издевается надо мной? И все, что происходит, не больше чем капризы ее разгулявшейся фантазии? Она решила, что мы должны встретиться обязательно на карнавале, – и предпринимает теперь все возможное, чтобы это осуществить. А я, как упрямый осел, не даю ей пошалить, и она, конечно, сердится». Пытаясь как-то примирить в себе эти два чувства, Томаш допил оставшееся с вечера вино и, повеселев, почувствовал, что, бесцельно шатаясь по городу, успел проголодаться. Надев свободного покроя пиджак, он решил спуститься в бар, чтобы пообедать.

Там уже было людно. И большая часть посетителей – конечно, в костюмах. Те, кто был одет обычно, выглядели как официанты: на фоне ярких карнавальных костюмов их одежда казалась серой и одинаковой, как униформа. Те же, кто был одет по-карнавальному, ходили по залу именинниками: они необычно громко разговаривали и смеялись, не стеснялись даже напевать что-то во весь голос. Некоторые столики на глазах у только что вошедшего Томаша спонтанно объединялись: знакомства завязывались быстро и легко.

«А может, в костюме и лучше? – подумал Томаш. – Вот сейчас пообедаю и тоже переоденусь, – решил он. – Хватит заводиться по пустякам и портить себе нервы. Веселиться так веселиться!» И он, победно неся эту мысль на своем лице, прошествовал по ярко освещенному залу в поисках свободного столика. Портьеры на окнах бара были плотно задвинуты, и электрический свет отражался в сияющих всеми цветами радуги хрустальных подвесках, усиливая праздничное настроение, которое читалось в глазах окружающих, блестевших сквозь прорези масок.

Все женщины стали казаться Томашу обворожительными, а сопровождавшие их мужчины – героическими. Словно бы сама жизнь лишилась присущей ей неоднозначности, когда он решил, что примет участие в карнавале.

«Как все понятно и просто! Хочешь смеяться – хохочи до упаду в костюме паяца, хочешь плакать – надевай одежду Пьеро. Желаешь покорять женские сердца – стань Казановой и покоряй! А тот восточного вида господин, видимо, хочет всех шокировать: его костюм, кажется, сооружен из страниц какого-то эротического журнала. А как разглядывает его увядающая красотка лет шестидесяти – не иначе, воображает себя одалиской!»

Свободных столиков не было.

«Не возвращаться же мне обратно в номер, когда вокруг такое веселье!» – выпитое вино придало Томашу решительности. Он снова почувствовал свое превосходство над миром и готов был схлестнуться со своей своенравной женой, чтобы заново завоевать ее, – в каком угодно обличье.

Томаш пошел по второму кругу осматривать переполненный бар в поисках свободного места. Проснувшееся в нем упрямство уже не позволяло отказаться от мысли пообедать именно здесь, как вдруг он заметил за столиком у самого входа своего вчерашнего знакомца – Арлекино, который весело замахал ему рукой. «Этот шут в звенящем колпаке наверняка знает, где Божена», – подумал Томаш, уже пробираясь к столику, за которым восседал сияющий Арлекино.

Когда Томаш наконец уселся, ему показалось, что мальчик в колпаке заметно подрос за прошедшую ночь. Но точно сказать, так ли это, Томаш не мог. Молчавший вчера Арлекино обратился к нему на чистейшем чешском языке:

– Я вас приветствую! А где же Божена?

– Вы меня спрашиваете? – не ожидая услышать ничего подобного, Томаш глупо уставился на незнакомца.