Я сам чувствовал себя в затруднительном положении. Может быть, я обязан был обвинить Нему и сместить его. Может быть, я так думаю теперь, но в то время это казалось менее ясным. Он пользовался большим влиянием, оно могло оказаться сильнее моего. Туземцы склонны к суеверию, и, возмутив их, я, быть может, только поддержал и распространил бы эти опасные фантазии. Нему, кроме того, вне этого проклятого влияния был хорошим пастором, способным и религиозным человеком. Где мне взять лучшего? Как найти такого же хорошего? В ту минуту, когда, падение Нему было только что обнаружено, весь труд моей жизни показался мне насмешкой, надежда умерла во мне. Я охотнее исправил бы явных дураков, чем отправляться на поиски других, которые, наверно, окажутся еще хуже. Самое лучшее — избежать скандала, если это только возможно. Справедливо или несправедливо, я решил покончить дело мирным путем. Всю ночь я беседовал с заблуждающимся пастором, укорял его в невежестве и недостатке веры, в непристойности его поступка, в грубом содействии убийству, в наивном возбуждении из-за пустяков. Задолго до рассвета он уже стоял на коленях и заливался горючими слезами, по-видимому, искреннего раскаяния. В воскресенье утром я с кафедры сказал проповедь о первых царях, о вспыльчивости, о землетрясениях, о голосе, отличающем истинную духовную силу, и упомянул, насколько мог откровенно, о последнем событии в Фалезе. Эффект получился сильный, но он еще возрос, когда Нему, в свою очередь, взошел на кафедру и сознался, что в нем недостает веры и умения руководить, и признал свой грех. Пока все шло хорошо, но тут примешалось одно несчастное обстоятельство. Приближалось время нашего, здешнего "мая", когда туземцы вносят миссионерские подати. Мне выпала на долю обязанность упомянуть об этом, что дало моему врагу шанс, которым он не замедлил воспользоваться.

Весь ход дела был сообщен Кэзу сейчас же по окончании службы, и он в полдень улучил случай встретиться со мною среди деревни. Он шел с таким решительным враждебным видом, что я почувствовал неудобство избегнуть его.

— Вот святой человек! — сказал он на туземном языке. — Он проповедовал против меня, но этого не было в сердце его. Он проповедовал любовь к Богу, но это было у него только на языке, а не в сердце его. Хотите знать, что было в сердце его? — крикнул он. — Я вам покажу! — И, проведя рукой по моей голове, он сделал вид, что поймал доллар и поднял его на воздух.

В толпе поднялся тот шум, каким полинезийцы встречают чудо.

Что до меня касается, я был озадачен. Это был самый заурядный фокус, который я двадцать раз видел на родине; но как убедить в этом поселян? Я пожалел, что не учился фокусам вместо еврейского языка, чтобы иметь возможность отплатить этому плуту его же монетою. Молчать было нельзя, но лучшее, что я нашел сказать, было слабо.

— Я побеспокою вас просьбою не дотрагиваться до меня, — сказал я.

— Я и не думаю, — ответил он, — и не желаю лишать вас ваших долларов. Вот он! — сказал он, швырнув доллар к моим ногам.

Мне говорили, что он пролежал три дня на том месте, где упал.

— Я должен сказать, что это было ловко сделано, — заметил я.

— О, он умен, — сказал мистер Терльтон;— и сами можете судить, насколько опасен. Он был виновником ужасной смерти разбитого параличем, его обвиняют в отравлении Адамса, он выжил отсюда Вигура ложью, которая могла довести до убийства, и, вне всякого сомнения, порешил отделаться от вас. Каким образом он думает это сделать, нам не угадать, только, будьте уверены, это что-нибудь новое. Его изобретательности и находчивости конца нет.

— Он сам как будто боится, — сказал я. — Но чего же, в конце концов?

— А сколько тонн копры можно добыть в этом участке? — спросил миссионер.