— С кем? — спросил старик.

— С Умэ! — ответил Кэз.

— С Умэ! — крикнул капитан. — Зачем она ему понадобилась? Он приехал сюда ради здоровья? На кой черт ему Умэ?

— Засохните, папа! — сказал Кэз. — Не вы женитесь на ней. Ей вы не крестный отец, не крестная мать. Полагаю, мистер Уильтшайр поступает так, как ему нравится.

Он извинился, что должен уйти хлопотать о свадьбе, и оставил меня одного с этим жалким существом, которое было его компаньоном и, по правде сказать, его жертвой: и товар и место принадлежали Рендолю, Кэз же и негр были паразитами, прилипшими к нему и кормившимися им, подобно мухам, которых он также мало замечал. О Билле Рендоле я действительно не могу сказать ничего дурного, кроме того факта, что он мне был противен, и время, проведенное в его обществе, казалось мне кошмаром.

Комната была полна мух и удушающе жаркая, так как дом был грязный, низкий, маленький, стоял на скверном месте, за деревней, у опушки кустарника и был закрыт со стороны дороги. Постели троих мужчин были устроены на полу, тут же свалены были в беспорядке кастрюли, сковородки и посуда. Мебели вовсе не было. Рендоль в буйные минуты уничтожил ее. Тут же я сидел и ел обед, поданный нам женою Кэза; тут же занимали меня разговором эти остатки человека; коснеющим языком рассказывал он старые пошлые анекдоты, старые истории, сопровождаемые сиплым смехом; моего угнетенного положения он не сознавал. Он все время прихлебывал джин. Временами засыпал, затем снова просыпался, вздрагивал, охал и время от времени спрашивал меня, почему я хочу жениться на Умэ.

— Не следует тебе, дружок, допустить себя стать подобным этому старому джентльмену, — твердил я себе целый день.

Было, должно быть, часов около четырех пополудни, когда задняя дверь медленно открылась, и в комнату вползла чуть не на животе странная старуха-туземка, вся запеленутая в черную материю, с седыми спутанными волосами, с татуированным лицом, что не было в обычае на этом острове, и с большими, блестящими, помешанными глазами. Она уставила их на меня с восторженным, на мой взгляд, несколько деланным выражением. Отчетливых слов она не говорила, а просто щелкала и чавкала зубами, лепеча как ребенок, просящий рождественского пудинга. Она прошла по всему дому, направляясь прямо ко мне, доползши до меня, схватила мою руку и начала мурлыкать над ней как кошка. От мурлыканья она перешла к пению.

— Кто это, черт возьми? — крикнул я, пораженный всем этим.

— Это Февао, — сказал Рендоль.

Я увидел, что он заковылял в дальний угол.

— Вы ее боитесь? — спросил я.

— Мне бояться! — откликнулся капитан. — Я ей не доверяю, мой друг! Я ее на порог не пустил бы, но сегодня дело другое, сегодня свадьба. Это мать Умэ.

— Положим, это верно, но чему она так рада? — спросил я, более раздраженный, пожалуй, более испуганный, чем хотел показать. Капитан пояснил, что она восхваляет меня в стихах за то, что я женюсь на Умэ.

— Прекрасно, старушка, — сказал я с неудачной попыткой к смеху. — Весьма признателен. Скажите мне, когда покончите с моей рукой.

Она как будто поняла. Пение перешло в крик и смолкло. Женщина выползла из дома точно так же, как вползла в него, и, должно быть, прямо пробралась в кусты, потому что, когда я последовал за нею к дверям, она уже исчезла.

— Странные обычаи, — заметил я.

— Странный народ, — сказал капитан и, к великому моему удивлению, осенил крестным знамением свою обнаженную грудь.

— Как, разве вы папист? — воскликнул я.

Он с презрением отрекся.

— Самый рьяный баптист, — возразил он, — но и у папистов, милый друг, есть кое-что хорошее и в том числе вот это самое.