От распоротого наполовину бокового шва на лифе шел огромный прорез, сделанный ножницами на самом видном месте.

Дружное, исполненное бессловесного ужаса «ах» вырвалось у всех присутствующих в мастерской работниц.

От испуга ли при известии об опасности, грозившей жизни Бецкой, от волнения ли, сопряженного с этой вестью, дрогнула вооруженная ножницами рука Гани, но факт порчи лифа говорил сам за себя. Ужасное несчастье было налицо: огромный прорез "по живому месту" (означающему крепкую материю на языке швей) шел на самой груди лифа.

Случай являлся настолько чудовищным, что пораженные и уничтоженные вконец работницы в первую минуту не нашли в себе возможности произнести ни одного слова.

Жуткое молчание воцарилось в мастерской. Оно длилось с минуту, по крайней мере, потом заговорила первая Нюша быстрым и тихим шепотом, чтобы не быть услышанной в соседней комнате страшной Розкой:

— Ганюшка! Бедная! И как же это угораздило тебя! Бесталанная ты девонька! Ну, что «они» теперь сделают с тобою! Лучше бы тебе и на свет Божий не родиться! Ах ты Господи, эк ты беду на себя накликала, девочка!

— Да уж попадет ей здорово, бедняжке! — и белокурая Августа покачала сочувственно своей хорошенькой головкой.

Что и говорить! — вмешалась Саша, — коли Зину помните, из-за трюмо собственного на тот свет отправила, так из-за индийского лифа миллионщицы забьет она до смерти наверняка нашу Ганьку.

— Уж это беспременно, как пить дать, забьет, — сокрушенно вторила подругам черненькая как мушка Катя Семенова

— Господи! Господи! И что-то будет теперь! — вздыхала рыженькая Матреша.

Все глаза обратились на Ганю. Та стояла, как к смерти приговоренная, без кровинки в лице, с испуганными, уставившимися в одну точку глазами и, казалось, мало сознавала, что говорилось и делалось вокруг нее.

Неожиданно чья-то желтоватая, худая рука с указательным пальцем, истыканным иглою, легла ей на плечо, а надтреснутый слабый голос проговорил под самым ухом девочки:

— Да полно вам запугивать-то раньше времени беднягу, видите сами, и так сама не в себе с перепугу девчурка. Полно вам. Лучше давайте-ка лиф мне этот злосчастный. Попробую зачинить прорез. Авочка, шелк мне передайте лиловый скорее! А ты, Ганя, не бойся! Бог не без милости и поможет нам.

— На Бога надейся, а сам не плошай! — процедила сквозь зубы хорошенькая Августа, но, не осмелясь противоречить всеми уважаемой мастерице, протянула ей требуемую катушку с шелком.

— А ты, Таня, — строго произнесла последняя, окинув строгим взглядом юлившую подле нее Танюшу, — берегись передавать про несчастье наше Розе Федоровне. Смотри! Не бери греха на душу! Подведешь под наказание Ганюшку — век тебе этого не прощу!

— А я так и за ушеньки оттреплю, что искры посыплятся, сфискаль мне только, — пригрозила и Нюша и строго свела свои темные брови, сверкнув сердитым взглядом в сторону Тани.

— Да что вы, Анна Михайловна, и вы, Марья Петровна, за что обижаете зря, — захныкала Танюша, — да нешто я доносчица далась вам какая!

— Цыц ты! — прикрикнула на нее Матреша, — еще Роза Федоровна услышит, не хнычь! Чините скорее прорез, Марья Петровна… Лишь бы страшилище наше не увидала. А там можно и повиниться самой заказчице… Попросить ее не выдавать… Все чистосердечно рассказать Мыткиной, невесте самой. Небось, смилостивится. С ее-то деньгами, небось, сто таких платьев можно справить. Ведь миллионщица! Чего уж тут! Чините вы только поискуснее, Марья Петровна, чтобы Роза Федоровна не увидала до времени, — спеша и волнуясь говорила девушка, и вдруг замерла от неожиданности и испуга с раскрытым ртом.