Человечество — гениальный ребенок. Но будет ли оно и дальше гениальным? Не обольщаясь относительно полноты моего ответа, я хочу коснуться только того, что особенно меня в этом повествовании волнует. Оно останется гениальным, если ему удастся сохранить в себе навсегда ребенка. Я хочу, чтобы ребенок остался в человечестве, как оставался он до последней минуты в Сократе, Рафаэле, Пушкине.

Печально видеть человека, который с удивлением рассматривает то, что он рисовал, лепил и писал в детстве, не веря, что ему, теперь ничему не удивляющемуся и рано постаревшему, когда-то удалось это. Нестерпимо было бы видеть в подобном положении человечество. Но долгое и мудрое детство позволяет уверенно надеяться на его великое будущее.

Развитие человечества было до сих пор на редкость гармоничным, естественным, без опасно раннего повзросления и без затянувшихся сумерек младенчества. То, что казалось потерянным, потом возвращалось с лихвой. Об этом я часто думаю, читая историков искусства. Если верить им, то начиная с «Бизонов» Альтамирской пещеры художественный гений человечества что-то теряет: «ощущение мира в его первозданной силе и красоте», «чарующую непосредственность изображения», «чувство гармонии телесного и духовного» и ряд подобных, не уступающих этим бесценных качеств. Но — чудо из чудес! — теряя, он делается век от века богаче. Стоило бы задуматься над сущностью этих странных потерь, оказавшихся похожими на «потерю зерен» в чернозем! Были эпохи (не помогает ли их лучше понять и наша собственная?), когда сам художественный гений человечества казался утраченным. Но это лишь означало, что силы сосредоточены на иной великой цели и, действительно, после ее достижения возвращались немедленно музы. Они не умерли, они отдыхали. Полагаю, они будут отлично чувствовать себя в двадцать первом столетии…

Резкое убыстрение жизни, которое мы уже перестали воспринимать как что-то исключительное, — вызывает иллюзию, что отныне нормальный ритм пульса человечества сто… сто десять… сто двадцать в минуту. На самом же деле это не ритм, а аритмия и тоже особенность переломного мира, она сопутствует кульминационному периоду научно-технической революции и пойдет на убыль, когда цели ее будут достигнуты. Тогда-то и расцветет с новой силой духовная сущность человечества, как и должна она расцветать в юности.

А пока подросток не стал юношей, он и совершеннейший ребенок и одновременно похож на пожилого человека: рассудительностью, иронией, желанием одиночества. Видимо, первый и последний опыты жизни в чем-то совпадают. Юноши более общительны, доверчивы и духовны.

Да, сегодняшнее человечество — ребенок, выламывающийся в отрочество, подросток с ломающимся голосом и ломающимися воззрениями на мир, с любовью к технике и стадиону, чуждой детству потребностью в комфорте и с острой тоской по незнакомым мирам. Может быть, это самый романтический и одновременно самый заземленный из человеческих возрастов.

Когда мы стремимся к тому, чтобы воспроизводить на более высоких степенях развития нашу истинную сущность, мы воскрешаем в себе ребенка. Это мысль Маркса. Я думаю, она станет особенно важной для будущего человечества, формируя его высокое отношение к собственному детству.

«Старый, мудрый крот истории», о котором писал Маркс, и сегодня роет хорошо: меняется лик человеческого общества, меняется лик планеты; уходит в небытие потрясаемый в течение пятидесяти пяти лет нашей революцией старый мир частной собственности и отчуждения, рождается новый мир, новый человек, новое человечество. Мы переживаем изменения не эпохи, а эры.

Человечество новой эры — коммунистической — бережно наследует лучшее, что было в его, — нет, не золотом! — долгом и мудром детстве: бесстрашие мысли искателей истины, духовное величие революционеров, безумное любопытство ученых, подвижничество художников.