|
Неизвестные рявкают на меня, что-то хотят; порой я пытаюсь сделать то, что от меня требуют, – мне запомнилось сожми мою руку и открой глаза – лишь бы от меня отвязались, иногда же игнорирую просьбы, и меня в конце концов оставляют в покое. Мама сидела, ссутулясь, на пластиковом стуле, серебристо-белые волосы растрепались, зеленый кардиган съехал с плеча. Выглядела она ужасно, мне так хотелось обнять ее, уверить, что все образуется, незачем накручивать себя по пустякам, подумаешь, спрыгнул с дерева в саду у бабушки с дедушкой и сломал ногу, хотелось рассмешить маму, чтобы худенькие напряженные плечи ее расслабились, но сил у меня хватило лишь на то, чтобы неловко захрипеть, отчего мама подскочила, бросилась ко мне, раскрыв рот, Тоби, милый, ты… – а дальше снова чернота. Моя рука, с жутковатым громоздким приспособлением с иглой, трубки и повязки, впившиеся в мою плоть, точно гротескный паразит. Отец прислонился к стене, небритый, с мешками под глазами, и дул в бумажный стаканчик. Перед ним расхаживал туда-сюда какой-то муругий зверь, длинный, мускулистый, похожий на красного волка или шакала, но у меня никак не получалось сосредоточиться и разглядеть его хорошенько; отец его словно и не замечал, я подумывал его предупредить, но это показалось мне глупостью, ведь, скорее всего, он сам и привел этого зверя, чтобы поднять мне настроение, чем зверь пока что не занимался, но, может быть, потом запрыгнет ко мне на кровать, свернется калачиком и поможет унять боль… Боль была такой сильной, что казалось, будто она разлита в воздухе и нужно научиться принимать ее как должное, поскольку она была всегда и никуда не денется. Однако не это запомнилось мне живее всего из первых двух суток, не боль, но ощущение, что меня словно бы планомерно рвут на куски, и тело, и сознание, легко, точно мокрую салфетку, и я не в силах этому помешать.
Когда же части меня заново соединились в целое, наугад, не пойми насколько и в каком виде, стояла ночь. Я лежал на спине на неудобной койке в незнакомом помещении, часть которого была отгорожена длинной выцветшей занавеской. Меня мучил сильный жар. Губы запеклись, рот изнутри, казалось, обложили сухой глиной. Одна рука была привязана к трубке, уходившей куда-то вверх, во мрак. Жалюзи на окне прерывисто щелкали от сквозняка, методично и тихо пищала аппаратура. Постепенно до меня дошло, что я, скорее всего, нахожусь в больнице. И это радовало, учитывая, как мне было больно. Болело практически везде. Эпицентром была тугая точка в правом виске, там непрерывно билась какая-то жуткая темная жидкость, того и гляди лопнет, так что я боялся даже прикоснуться к этому месту. Приступы дикого ужаса, начавшись раз, не прекращались. Сердце так колотилось, что я опасался инфаркта, задыхался, как бегун, с каждым вдохом левый бок пронзала боль, отчего ужас лишь усиливался. Я понимал, что где-то тут должна быть тревожная кнопка, но не решался вызвать медсестру: вдруг она даст мне что-то такое, от чего я потеряю сознание и уже не приду в себя? Долго-долго я лежал неподвижно, сжимая простыню и стараясь не заорать. Сквозь щели в жалюзи пробивались тонкие полоски серого света. За занавеской тихо и жутко плакала женщина. Страх мой основывался на том, что я понятия не имел, как здесь оказался. Помнил, как был “У Хогана” с Шоном и Деком, как шел потом домой, по телефону слал поцелуи Мелиссе – или это было в другой раз? – а после ничего. И если меня пытались убить, – а явно так и было, причем убийцам почти это удалось, – то что мешает им явиться за мной в больницу, что мешает им притаиться за занавеской? Слабый, измученный болью, дрожащий, утыканный трубками и бог знает чем еще, я вряд ли сумею одолеть безжалостного непреклонного убийцу, – жалюзи щелкнули, и от ужаса я едва не вскочил с кровати. Не знаю, сколько я так пролежал, отчаянно и упрямо вылавливая зазубренные осколки воспоминаний. |
