И вновь – походы по врачам, консультациям, клиникам. И страшный диагноз: опухоль мозга. Врачи все как один уверяли, что опухоль доброкачественная, но об институте надо забыть. И настойчиво предлагали операцию. – «На ранней стадии операция должна помочь» – обещали Женьке врачи. И советовали не медлить.

Врут! – поняла Женька. – Ничего они не сделают, не смогут помочь. Как со спиной не помогли. «Ребёнка резать не дам, – сказала врачам Женька. – Сами справимся». И разуверившись в белой магии, обратилась к чёрной.

А что ей ещё оставалось?

Чёрная ведунья

А здесь даже ширмы не было – обыкновенная городская квартира. Женька осматривалась, хозяйка хлопотала на кухне, заваривая для гостьи чай. Женька опасливо уставилась на поставленную перед ней чашку, и хозяйка улыбнулась: «Чай краснодарский, не заговоренный и не заколдованный, так что пейте смело. И рассказывайте, что у вас стряслось. Да не пугайтесь вы так, это даже смешно!»

Ведунья (какая же она ведунья – глаза лучистые, светлые, на щеках ямочки, волосы падают на лицо и она сдувает их, смешно оттопыривая губу) взяла Женькину чашку, а ей придвинула свою. Отхлебнула, взяла из вазочки варенья и кивнула Женьке – «Попробуйте, это кизиловое, из Крыма друзья привезли, вкус просто необыкновенный!»

От краснодарского душистого чая с кизиловым вареньем Женька понемногу пришла в себя. И рассказала ведунье обо всём. – «Никто моим страхам не верит, а дочь меня сумасшедшей считает, я же вижу! И сестра двоюродная не поверила. Я к ней со всей душой, с открытым сердцем, а она мне – дура ты, Женька! Мелешь, говорит, всякую чушь, доболтаешься – в больницу упекут, в психическую. А мне в больницу нельзя, у меня Олька помирает, – всхлипнула Женька. – Кому она нужна, кроме меня?»

Ведунья молчала, не улыбалась больше. Наморщила лоб, свела к переносице брови. Думала…

Жизнь за жизнь

– Люблю, конечно, как не любить! И верила всю жизнь, всегда и во всём. А теперь вот – не верю. По глазам вижу – хитрит, недоговаривает чего-то. Как приеду к ней – радуется она шибко. И всё мне рассказывает о себе. О молодости, о том, как Тимофея встретила, отца моего. В общем, о жизни. Всё просит – посиди со мной. Только я теперь учёная, не сажусь. Некогда, говорю, мне рассиживаться, я работать приехала, а не чаи распивать. Говорю, работа ждать не любит, а мне вечером уезжать, Олька там одна. Я у матери не ночую теперь, боязно мне. Редко когда останусь, и то на сеновале сплю, в доме не ложусь. Предупреждали меня уже…

Ведунья слушала, кивала одобрительно.

– Только и не ездить к ней не могу, всё же мать она мне! – горестно заключила Женька и замолчала. Молчала и ведунья. Ждала.

Женька благодарна была – за эту передышку, за молчание. Вздохнула. Допила чай. Вытерла слёзы – и продолжила:

– Теперь вот с Олькой беда. А врачи руками разводят, лечить не хотят, только резать. Осссподи, да за что мне это всё? Уж лучше бы со мной случилось, а Олька бы здоровая была… А может, не она это вовсе? Не станет же она внучкину-то жизнь заедать? Она ж её с колыбели, с малых лет… Олька-то на руках у неё выросла! Не могла она такое сделать!

– Она это. Больше некому, – возразила колдунья. – Она.

Женька молча уставилась на неё потемневшими от горя глазами, словно умоляла – помочь. И та услышала.

– Хочешь дочку спасти – другой цены нет, либо она, либо дочь. Жизнь за жизнь.

– Господь с тобой, что ж ты говоришь такое? Ой, прости, – спохватилась Женька, поняв, что о боге упоминать не следовало.