На этом приятные воспоминания кончались и начинались – неприятные. Рита пыталась их прогнать, но они не уходили, назойливо теснились в голове и просили – их выслушать. Принять, так сказать, к сведению.

Глава 14. Неприятное

Со свиданьицем

Тётка Надя радовалась, хлопотала, угощала… А взгляд тяжёлый, тревожный, оценивающий, словно Рита пришла к ним впервые. – «Кто ты? C чем пришла в наш дом?» – вопрошали глаза. Да и сама тётка Надя, хлопнув рюмку-другую привезённой Ритой «Старки» (за встречу, да со свиданьицем, да за помин Антонидиной души, земля ей пухом), всегда говорливая и бойкая на язык, что-то уж слишком часто запинаться начала да проговариваться.

И намекать, что хоть и похоронили Антониду по христианскому обычаю, и в часовне отпели, а люди не зря говорят… говорили, проТоньку-то, нехорошее.

– Ну, да тебе ни к чему, городская ты, не при чём тут, – бормотала тётка Надя непонятное. И Женьку срамила и честила всяко, спирт, мол, возит из Рязани банками! «Банки трёхлитровые, запечатанные, а внутри чистый спирт, неразбавленный, заводской! Сама пробовала, господи, прости меня грешную… Всю дерёвню, всех-от мужиков поит-спаивает. И берёт недорого, ведьминское отродье! Как приедет с банками энтими, и не лень ей ташшыть – соловьём разливалась захмелевшая Танькина мать, подперев рукой непослушную голову и не замечая застывших Ритиных глаз.

Не любили Антониду деревенские. Это Рита поняла. И то, что она, Рита, здесь чужая и потому – ни при чём, тоже поняла. Но муторно было от тётки Надиных слов, тяжело и пусто на душе: чужая, она всем чужая… Как Маирбековой родне, которая не простила, которой она не своя, и никогда не станет своей, и дети не станут, наверное… Ох! Нельзя об этом думать, вдруг да сбудется, лучше не думать…

Себя Рите не жалко, не за что жалеть – получила что хотела, за что боролась, на то напоролась. Ничего, она справится, они вместе с этим справятся… Бабушку Тоню жалко. И обидно за неё. И Женьку жалко. Женька сама виновата, зачем спирт ящиками возить? Девять литров неразбавленного спирта, это ж сколько будет, если разбавить? – сонно думала Рита.

Глаза во тьме

Рита оперлась на локоть и разглядела в лунном свете встревоженные и словно бы испуганные глаза. Показалось… С чего бы святому пугаться? Он здесь у себя дома, кого ему бояться… Святому-то хорошо, а Рите не очень, она вертится с боку на бок в чужой постели и никак не уснёт! Зачем Таньке лампадка? И икона – зачем? От кого она оберегает Таньку (да кто её обидит, это её дом, её здесь любят, и в деревне любят, Танька со всеми приветливая и ласковая, мимо беды никогда не пройдёт, поможет).

Так от кого остерегает её подругу этот неведомый святой? Защитит ли? – подумалось вдруг Рите (и колыхнулось что-то внутри, соглашаясь – «Да где ему, не справится! Слабак»). Он и сам-то в себе неуверенный, и глаза – не святые, испуганные. Рита усмехнулась и продекламировала «страшным» шёпотом: «Трусоват был Ваня бедный. Раз он позднею порой, весь в поту, от страха бледный, чрез кладбИще шёл домой». И подмигнув святому – «Не дрейфь, парень! Ещё сто лет провисишь, а там, глядишь, антиквариатом заделаешься» – повернулась на другой бок, вздохнула, успокаиваясь, и провалилась в каменный сон.

И не увидела, как дрогнул огонёк в лампадке, заметался – и погас. В окно светила луна, которая сегодня была – полной, и в её серебряном свете глаза на иконе, словно вобравшие в себя погасшее пламя лампадки, горели невысказанным укором.