Было приятно снова жить в родном доме, причем вместе с девочками. Их разлука слишком затянулась, и Джоанна очень по ним скучала — кстати, гораздо сильнее, чем хотела бы признаться в этом даже самой себе. В течение долгих лет после наложения Запрета ее дочерям пришлось скитаться в неведомых странах, не имея ни конкретной цели, ни конкретного занятия. Вряд ли Джоанна могла их за это винить. Дочери давали о себе знать лишь изредка, в основном, когда им было что-нибудь нужно, но не просто деньги, а поддержка, сочувствие, ободрение. И Джоанна терпеливо ждала. Она осознавала, что девочкам приятно всегда быть уверенными в том, что куда бы они ни направились — Ингрид, например, большую часть прошлого столетия прожила в Париже и в Риме, а Фрейя осела в Манхэттене, — мать будет стоять на кухне и резать лук для бульона. Да она и не сомневалась, что каждый раз они снова будут возвращаться домой, к ней.

Закончив дальнюю стену, Джоанна сделала перерыв и полюбовалась работой. Она выбрала бледно-желтый оттенок, цвет весенних нарциссов, цвет «улыбки нимфы», столь часто используемый Бугеро. Удовлетворенная достигнутым результатом, Джоанна переместилась к следующей стене. Аккуратно накладывая краску вокруг оконной рамы, она выглянула в окно, за которым виднелись море и остров Гарднера с усадьбой «Светлый Рай». Ее утомил вихрь событий, связанных с помолвкой Фрейи. Бесконечные поклоны и расшаркиванья перед мадам Гробадан, мачехой Брана, изрядно надоели Джоанне. Кроме того, мадам Гробадан ясно дала понять, что ее мальчик слишком хорош для Фрейи. Джоанна, разумеется, радовалась за дочь, однако сложившуюся ситуацию оценивала достаточно трезво. Неужели ее девочка-дикарка на сей раз и впрямь остепенится? Хорошо бы Фрейя оказалась права насчет Брана. Пока она утверждает, что он — тот самый единственный, которого она столько лет ждала.

Впрочем, Джоанна не была уверена, что кому-то из них действительно необходим муж. И Фрейе следовало быть в курсе. Начнутся расспросы — где была, что делала?.. И если иногда Джоанна ощущала себя сморщенной старой каргой, чье тело сотни лет не знало мужчины, а в душе все пересохло и превратилось в пыль, то в такие дни она просто жалела себя. Тем не менее ей вовсе не обязательно было жить одной. В городке хватало пожилых джентльменов, ясно дававших понять, что они с огромным удовольствием сделали бы ее ночи не столь сиротливыми и холодными. Джоанна не являлась ни вдовой, ни разведенной, но не могла считать себя полностью свободной, незамужней женщиной, как бы ей того ни хотелось. Она и муж были отделены друг от друга. Да, это слово, пожалуй, наиболее подходящее. Они жили теперь отдельными жизнями, так захотела она сама.

Ее муж был хорошим человеком, заботливым и полностью обеспечивавшим семью. Он служил ей надежной опорой, когда все стало слишком плохо. Но в тот невероятно сложный период он оказался не в состоянии помочь детям, чего Джоанна ему не простила. Разумеется, он не виноват в наступившей массовой истерии и кровопролитии, но почему он не остановил Совет? Почему бездействовал в самый решающий момент? Бедные девочки! Она до сих пор содрогалась от воспоминаний. Джоанна никогда не забудет их безжизненные тела, едва видневшиеся в сумерках на холме. Нет, подобное забыть нельзя! Потом они вернулись к ней почти свободными и невредимыми — если, конечно, можно считать свободной птицу, которой подрезали крылья, лишили когтей и превратили в домашнюю клушу! И Джоанна не смогла совладать с собой и отыскать для мужа хоть какой-нибудь уголок в своем сердце.