Прохор делал это и без эргиона – собранного особым образом кластера многогранников – один в другом и представлявшего, по сути, модель меркабы. Саблин пока не достиг полного владения мыслью и энергетикой, но двигался в нужном направлении. Выходить из тела и путешествовать по трансперсональной родовой линии всех Саблиных во Вселенной он мог, уже и не касаясь эргиона, однако изменять форму предметов умел пока только определённым усилием, сжимая эргион в ладони и превращая его в дополнительный контур сознания-воли-энергетики.

О том, что каждый предмет, каждая вещь, каждый искусственно созданный объект или субъект естественного происхождения имеет спектр форм, Данияр узнал не от Прохора, а от своего «братца» – Саблина из одиннадцатого числомира; там его звали Данимиром.

Кирпич, к примеру, мог быть не только параллелепипедом, но любой другой базовой фигурой – тетраэдром, кубом или сферой. Шар для игры в бильярд точно так же мог принять форму куба, тетраэдра или многогранника. Но одно дело – слышать об этом от друга или учёного, занимавшегося формологией, другое – самому научиться трансформировать предметы до полной их неузнаваемости.

Первым делом, конечно, пришлось учиться погружаться в транс и соединять цифры и символы для перехода к четырёхмерному восприятию реальности, организовывать свою личную пси-структуру в поток числоперехода. Но в конце концов Саблин овладел этим искусством с помощью «родича» из одиннадцатого числомира, и постичь азы формотранса было уже легче. Спустя полгода с момента атаки Владык на Прохора он овладел процессом формотрансформации и мог теперь научить этому почти любого желающего. А Лера была прилежной ученицей.

В левой стене ущельица открылась слоистая арка, нависающая козырьком над грудой обвалившихся сверху камней. Саблин много раз проходил мимо, не обращая на этот изъян в стене ущелья никакого внимания, но сегодня он почему-то показался ему необычным.

– Постой-ка, – сказал он, вглядываясь в щель между нижним срезом козырька арки и вершиной осыпи. – Что-то здесь не так.

Лера послушно остановилась.

Саблин дошёл до стены, примериваясь, нашёл более или менее удобный подъём и взобрался на осыпь, выбирая глыбы в качестве ступенек. По мере подъёма щель между вершиной осыпи и карнизом становилась всё больше, и когда Саблин взобрался наверх, его взору предстал лаз в глубь горы, достаточно широкий и высокий – более метра, чтобы в него можно было протиснуться.

– Что там? – поинтересовалась Валерия.

– Ход, – сказал он. – Наверно, обрушилась часть свода пещеры, да ещё сверху камни нападали. Я посмотрю, можно ли туда пролезть.

– Подожди, я тебя подстрахую, – сказала она, начиная подниматься.

Саблин улыбнулся. В этом была вся Лера, привыкшая доверять себе и мужу, никогда не пугавшаяся трудностей и не любившая причитать: ах, не надо, это опасно, камни могут рухнуть снова, – как это делают почти все женщины. И именно такое её отношение к риску в частности и к жизни вообще нравилось Данияру больше всего. Валерия не зря работала в службе спасения МЧС, выбрав занятие по своему характеру.

Дождавшись жену, он начал протискиваться в глубь лаза, почуяв азарт исследователя-спелеолога. Об этой пещере ему никто из старожилов посёлка не рассказывал, и вполне могло случиться, что он первым обнаружил вход в подземелья Ергаков, о которых давно ходили слухи среди местного населения.

Спуск с другой стороны – под козырёк пещеры – оказался более пологим. Саблин преодолел его за несколько минут. Выпрямился во весь рост, огляделся.

Похоже было, что он и в самом деле обнаружил пещеру, уходившую в недра горы под углом градусов в двадцать. Света здесь не хватало из-за массы рухнувших с козырька камней, но всё же Данияр разглядел ровный, словно заасфальтированный пол, гладкие стены и сводчатый потолок, напоминавший готические потолки европейских храмов.