События разворачивались следующим образом. Когда в назначенный час я приехал за Ку-коанешем, он был настолько возбужден, что я не успел объяснить ему, что принужден был несколько изменить тот план, который мы наметили с ним накануне вечером. Он стоял чуть ли не упираясь головой в потолок, задрапировавшись в свою неимоверную хламиду, из которой уже умудрился вырасти, обернув ноги полотнищами сукна и обвязав их толстенными веревками.

Спрашивать: 'Как ты себя чувствуешь?' - не имело смысла. На первый взгляд в нем было метра три, не меньше; ниспадающее одеяние, волосатые ручищи, борода, выросшая за несколько дней, делали его похожим на пророка, вызывая ужас сродни апокалипсическому. И без этого ужаса невозможно было смотреть на него, потому что ввалившиеся, с лихорадочным блеском глаза и огромные лопаты-зубы, которые приоткрывались в слабой улыбке, неизмеримо превосходили ту степень безумия и странности, которую невозбранно согласен терпеть человек в другом человеческом существе.

- Бежать, и как можно быстрее, - услышал я свистящий шепот.

Я скорее догадался, чем понял, что он сказал, потому что произносимые им звуки утратили отчетливость, свойственную человеческой речи, они напоминали скорее неясные шумы, скрипы, стоны, свойственные природному миру: речь его была как отдаленное журчание ручья, как глухой шум падающей воды, как дуновение ветра, шуршащего колосьями, как ураган, гнущий ветки в лесу. Мне приходилось чрезвычайно внимательно вслушиваться в модуляции и рокот этого голоса, чтобы разгадать те слова, которые он силился выговорить. Миновали всего только сутки, а в его речи не осталось почти ничего человеческого. Вдруг раздавалось что-то пронзительное, точно безжалостное громыхание металлической коробки с деревянными и костяными пуговицами. Это меня пугало. Я не решался смотреть на него, ожидая чуда, хотя был уверен, что оно не может свершиться; все-таки я жаждал услышать, как он говорит своим прежним, таким мне знакомым голосом. Но от волнения Кукоа-неш говорил и вовсе не понятно. Ужасные шипящие, невообразимые нёбные, похожие на хлопки огромных пробок, вылетающих из влажных бутылочных горл, дребезжание разбитой скрипки, присвист, гортанные всхлипы, порой настолько низкие, что мне казалось, будто исходят они от предмета неодушевленного, например внезапно сдвинутого с места письменного стола или тяжеленного сундука, шмякнувшегося мешка с песком, а потом вдруг давно забытые носовые, придыхания, бульканье все это следовало одно за другим, прерываемое редкими паузами, в которых слышался словно бы легкий храп.

- Скорее бежать, сейчас придет Ленора! - прогудел Кукоанеш, целомудренно запахивая халат.

И, догадавшись по моему испугу и изумлению, как трудно мне понять его, застыл в растерянности, жадно всматриваясь в меня, надеясь найти опровержение своей догадке, надеясь, что его слышат, его понимают, что исключительность судьбы не исключает возможности понимания между нами.

- Я купил тебе пару сапог, самый большой размер, какой только мог найти, - прокричал я ему. - В этих опорках по горам ты шагу ступить не сможешь.

Он слушал меня насупив брови, с видимым усилием вникая в смысл слов. Думаю, что все-таки понял. Но наверное, ему показались смешными мои старания говорить как можно отчетливее, он рассмеялся и дружески похлопал меня по плечу. Я вздрогнул: моего плеча коснулось что-то тяжелое, холодное, нечеловеческое. Я словно бы ощутил себя в лапах чудовища, а смех, похожий разом на захлебывающийся лай и лопающиеся в горле пузыри, довел до невыносимости ощущение кошмара. Я испуганно отшатнулся от его ласки и, пододвинувшись к двери, сказал, что мне надо выходить первым, чтобы не привлекать внимания любопытных. Кукоанеш оглядел в последний раз комнату, прихватил со столика коробку папирос.